Сирингарий

Ульяничева Евгения

Покачал головой Сумарок.

— То-то. А в один день вышла к нам барышня...

— Вышла? — переспросил Сумарок, хмурясь.

— Из травы вышла, как есть без ничего, ровно из бани. И вся, слышь-ко, в чешуе медной... Мы-то, понятно дело, перво-наперво прибить ея хотели, чтобы, значит, чего не случилось...Да Усмач отговорил. Баба та сперва молчала, только глазами лупала. Наши девки ея приодели. Глядим: выправилась. К закату уж и чешую стряхнула, и говорить начала. Поведала, как ту траву нам на пользу себе обернуть.

— И где она сейчас, баба эта?

Пеструха

моргнул удивленно.

— Ну, как же. Верхушка наша.

— Злата...

— Барышня. — Поправил Пеструха важно и почему-то покраснел. — Она, знашь...Не простая бабенка. Барышня на симах. Может, видал таких: ровно неймется им, ровно в одном месте свербит-печет, все повертывается во все стороны. Только она, парень-чаруша, натурально на симах.

— Устройство такое? — устало справился Сумарок.

Самой Златы видно не было.

— Подглянул разок, как почивает. Стоймя, знаешь...Ровно тесанка дубяная: глаза только вот так вот закатит и стоит, не трепыхнется. А в остальном бойкая бабочка, не зазорная, чего клепать зазря. На ум скорая, на слова разумная, на лицо завидная...

— Хорошо же. Пускай барышня на симах у вас в верхушках, мне что за дело до того. Но что за водяные орехи?

— Так то, мил-человек, наше богачество сокрытое, — вздохнул парень. — Толкую тебе: земля холодна была, неродима, одно слово, что Черноплодка. Дитенки как появлялись, так сразу в короб...А барышня нам и говорит: вы, мол, кладите их в скорлупку, там ужо высидят, выпестают пестуны...

— Пестуны? Это...те хари, что ли?

— Почему хари? — даже обиделся Пеструха. — Нормальные они, златорыбицы. Мы-то сперва ясное дело, на цыплятах пытали: придушишь иного до полусмерти, в орешек посадишь, орешек в глазок бросишь. Глядишь — сам собой к траве прививается, как смолка какая. И цыплятко в нем живехонек. Сок-от трава имеет, кормит деточек. Самые слабые очухиваются. Младенчиков также выправляет.

Понизил голос.

— И то сказать, как зашибло на повале бревном-то старого Усмача, так мы его того...В орех закатали. Все одно не жилец. Что думаешь? Через седмицу вылез, крепче прежнего, только вот нога битая...

Сморгнул Сумарок. Справился недоверчиво:

— Как же не прознали про такие кудесы князевы люди?

— Сторожимся, — коротко сказал на то Пеструха. — И пестуны подсобляют, и Злата не промах. Живем своим обрядом, своим урядом. Не к чему нам огласка: что князева ласка, что князева таска. До поры мирно управлялись, пока не начал сущ неведомый, невидимый, траву мять-портить...кто ж знал, что он сам там и таится?

Помолчали.

Сумарок на воду поглядывал. И впрямь, не видал он в лугаре хворых да чахлых: все здоровы, веселы, румяны...

Вздрогнул, поднялся, когда подступила Злата, заговорила.

— Выручил ты нас, чаруша. За то вот тебе подарок: орешек малый. Как нужда пристанет, так ты возьми бадейку, али просто в озеро брось, он воды напьется, вырастет. Отмыкай его тогда по борозде, что потребно — помещай вовнутрь. Орешек хоть и без травы материнской, а силу в себе имеет.

Подможет.

— Благодарствую, — Сумарок в пояс поклонился.

Хороша была Злата, что таить. Косы солнечныя, что пшеница спелая, в два рога увязаны как положено; одежа богатая; гайтан с золотой нитью, грибатка тяжелая; собой славутная. И глаза в точности как у ремня-червя на свету посверкивают. Вздрогнул на то Сумарок; вздрогнула и Злата, потупилась.

Молвила еле слышно, для него одного:

— Я-то изринулась от племени свово, чаруша, возврата мне нету. До сих пор ходить тяжко, но все лучше, чем в темноте лежать...Ты ступай, отдохни: оговоренное честь по чести заплачу, слово мое крепкое.

Еще раз поклонился Сумарок, да зашагал прочь от мостков.

Березыня

Вдохнула Марга глубоконько. Поклонилась сонышку; поклонилась ветру, старшему братцу; поклонилась березынькам, сестрицам разлюбезным. Улыбнулось в ответ сонышко, осыпал ветер-провор жаркой листвой...

А стояли березыньки-золотые косыньки одна к одной, хороводили, шумели весело, привечали девушку.

Уж на что Марга привычна была, а и то в глазах зарябило желтизной, голову повело, загудело в ушах, будто водой теплой залило...Одним словом, замарило.

Поморгала, потерла кулачками виски — вроде пообмоглась.

Даже ей, здешней, не пристало по Березыне без поклона бродить, особливо когда та гудеть начинала.

Весной-от, как снег ручейками звонкымя сбегал, щедро березки соком сладким поили. А каков квас духмяный выходил на том соке! А какая березовица — легкая, веселая! И хмелем не зашибался никто у Марги в деревне, но березовицу честь по чести на все праздники ставили.

Нынче иное. Нынче к зиме оборот-поворот. И кровь березовая уже не пенная, прозрачная — черная да густая, пряная, тяжелым жаром налитая. Медленная.

Марга была подсечницей: одна из пятерых на всю деревню, и весь пяток ныне по Березыне разошелся. Слушали.

Марга не впустую стяжала славу лучшей работницы: слух у ней был острее, тоньше многих; да и сродство помогало.

Улыбнулась еще, поглядела не небушко. Лазурное, высокое; как перед праздником хорошим до скрипа промытое. Только несколько темных комочков на окоеме, ровно тучки спешат-торопятся... И Марга мешкать не стала. До ночи все одно не управилась бы, да не боялась она Березыни ночной. Все ухватки ее, все повадки знала.

Шла так: выбирала березы молодые, обхватистые, стройные. Смотрела, чтобы не было на них заселья. Прикладывала ухо: вслушивала. От одного деревца к другому переходила, каждое привечала, каждому ласковое слово молвила.

Березки с черным соком помечала кресом красным, прижималась благодарно губами к белой, нежной коже.

Вот — огладила ладонями сухой прохладный ствол. Приникла ухом, постучала: тук-тук-тук. Тум-тум-тум, отозвалось из-под луба. Улыбнулась Марга.

Есть сок, значит, идет-движется.