Сирингарий
Шрифт:
Как затмение какое нашло, не сразу возмог оттолкнуть.
— Что же ты, — с глухим смешком промолвила Иль, томно ресницы приспустила, ласкаясь. — Не люба я тебе?
Вымолвил Сумарок сохлым голосом:
— Всем ты хороша, Иль-разбойница, а только сердце мое не свободно.
Блеснули в темноте белые зубы, дыхание жаркое шеи коснулось.
— На что мне сердце твое, дурачок? Тело возьму. Красивое, молодое, сильное…
— Нет. Нехорошо. Я обещал.
Рассмеялась Иль, головой покачала.
—
И звонко расхохоталась.
Не нашелся Сумарок с ответом. Едва успели подняться, как подступили к ним походники.
— Что у вас там стряслось? — спросила Амуланга наперво. — Что за огонь дикий, самородный?
— То же вызнать хотел, — Сумарок в лицо мастерице вгляделся.— Что в яйцах было?
— Порох едучий, — свела брови Амуланга. — Землица, в пыль растертая, угль толченый да сера, еще по мелочи…
Сумарок задумался.
Зато у Амуланги глаза зажглись — и нехорошим огнем.
***
— Как старшой-то?
— Ох, плохонек. Все бормочет себе под нос, да глядит избоку, точно умом скружился али притка случилась…
— Ну да зато князь не спросит…
…Сговорились так: навалился мол на возки зверина лютый, восхотел себе добычи, кладенец из тайного ларчика. Приняли бой дружинники хороборые, да которые полегли, которые поранены. Вот, старшому крепче всех перепало, даже разум помертвел.
— Мозги последние потерял, — припечатала Амуланга без жалости. — Охота тебе мараться было, Сумарок!
— Так ведь живая душа, — отвечал Сумарок.
Кукольница только отмахнулась.
С разбойниками прощались почти как с друзьями.
— А что, Василек-паренек, айда с нами? На что тебе дружина-стража зевотная? — смеялся Пешня, за плечи мальца приобнимая.
— Нам такие молодцы лихие нужны! — вторил Марода хрипато.
Василек тем словам лишь улыбался щербато да моргал часто.
— Бывай, чаруша, — Ильмень подошла, заглянула, кажется, в самую душу Сумароку, — чую, свидимся еще.
Руку протянула — Сумарок свою подал.
Иль же быстро, сильно к себе привлекла, поцеловала-укусила, лизнула жарко…
И ушла.
Сумарок за столом сидел, в окошко глядел.
Стекла не было, ветер запросто волосами играл.
Амуланга, кряхтя, подошла, устроилась напротив. Стали глядеть оба, как занимается солнышко.
— А про это мы кнутам не скажем, — сказала Амуланга раздумчиво.
— Не скажем?
— Потому что ежели ты про порох мой сболтнешь…Так не серчай, чаруша, а я поведаю, как ты с Иль-разбойницей, кошкой течной, жался-миловался.
— Не так было!
— Кто разбираться
Захотелось вдруг Сумароку — схватить за плечи мастерицу, тряхнуть так, чтобы зубы клацнули, чтобы голова мотнулась.
Видать, угадала она что-то по лицу его — отодвинулась.
— Уговор? — спросила ласковым голосом.
Цуг-цванг, вспомнилось вдруг Сумароку.
Невеселое слово, глухое и матово-звонкое, как удар в железо в темноте.
Его уронил старший кнут, и, кажется, касалось оно Сумарока. Кнуты говорили между собой, покуда он спал, до изумления измученный долгой погоней, а проснулся не ко времени, к окончанию беседу, к тяжелому этому слову.
Сивый горячим шепотом тогда заспорил, но чаруша подслухом быть не захотел — шумнул, потянулся, сел.
Варда поглядел на него так, словно все понял; поднялся легко, в темноту ушел. Сивый придвинулся, заговорил весело, на пальцы привычным манером волосы его набирая…
Позже Сумарок попробовал вызнать, что то слово значило, и Варда неохотно растолковал.
Куда ни кинь, а все клин.
Клин.
— Так что? Сговорились, милый?
Перегнулся Сумарок через стол, взял пальцами тонкие девичьи пястья.
— Слушай, милая. Ты мне люба, и знаем мы друг друга порядком. Одно скажу. Коли замыслишь клин между мной и кнутами вбить, вражду-рассору затеять, мое тебе слово — не пощажу, не помилую. Вертиго я не уступил, тебе и подавно.
Голове легко, весело стало, точно хмельной. Или ночка дикая аукалась, или другое что, а только Сумарок глаз не отводил, хватку не ослаблял — держал руки девичьи крепко, как шейки гадючьи.
— Услышала я тебя, Сумарок, — прошипела Амуланга. — Вырос щенок, смотри-ка...
Только тогда отпустил.
Откинулся на стенку. До ломоты устал, но знал, что спать-отдыхать нельзя сейчас, нельзя перед Амулангой слабость показывать.
Веки смежил, успокаиваясь; чувствовал на себе пристальный взгляд кукольницы. Шевелил ветер волосы, да горел перед глазами огненный росчерк.
Ночь Соловьиная
Помнил Сумарок как сам, по первости, в изумление впал. Никак не думал, что кнут на такое сподобен.
Только вот смеялся, в пустяшных глупостях рассыпался, а вдруг — запел.
И легко так, и просто. Голос его был звучен, красив, силен, и лился широко-привольно, и всякий, кто мимоездом в едальню заглянул, слушал.
Сумарок сам рот открыл, как дурачок в летасах.