Сирингарий
Шрифт:
Завздыхал.
Чаруша монетку под пальцы расторопные сунул, кивнул.
Призадумался.
***
Поел, к себе убрался. Только огонь малый вздул — стук в дверь.
Отворил, старшего кнута пуская.
— Как ты, Сумарок? Здоров ли? Не потревожил я тебя?
— Здоров, благодарю, твоим радением…
— Добро. Ночь Соловьиная грядет, знаешь о такой?
— Как не знать, — удивился Сумарок.
— Хорошо, — кивнул Варда. — Тогда знаешь и то, что лучше тебе выждать, покуда она закончится. За постой не думай, с хозяином уговорено,
— Благодарствую… А вы куда же? Не останетесь разве?
— Нам в эту ночь самая работа, — промолвил Варда.
Сумарок голову склонил, вглядываясь в лицо кнута.
— Как же так случилось, откуда Ночь эта притекла, Варда? Ведь все прочие ночи как ночи, своим чередом, а эта — совсем особая.
Старший кнут интересу не удивился, но и ответил не сразу.
— Расскажу тебе, как сам знаю. Верно ты молвил, Ночь эта — явление особое. Я полагаю, квантовая суперпозиция да запутанность роли играют…
— Что?... — справился Сумарок беспомощно.
Перед кем, а перед темным кнутом Сумарок не опасался в невежестве сознаться, дураком показаться. Никогда Варда не злился, не смеялся, завсегда спокойно все растолковывал.
Вот и сейчас, спросил у чаруши малую монетку, в пальцах повертел.
— Вот например, взять эту денежку. Коли ты ее подбросишь, упадет-ляжет она гладью алибо ничкой-изнанкой, верно?
— Так.
— Но пока она в воздухе висит-кружится, то сочетает в себе два состояния, она — изнанка, она и — гладь. В суперпозиции находится. Так в Ночь Соловьиную весь Сирингарий ровно ящик Шредингера делается, и мы в ней — коты.
— Кто такой этот… Шредер?
— Почти. Шредингер. Ученый муж один. Толковал, что если поместить в ящик закрытый яд летучий да кота прыгучего, то не можно знать, жив тот кот или нет, покуда крышку не отпахнешь — а значит, и жив-мертв тот кот в одно и то же время.
Нахмурился Сумарок, примеряясь к мыслям этим, измышлениям странным, старинным. Да и за кота обиделся.
— Открыть да выпустить скотинку, живодер твой муж ученый. Его бы в тот ящик.
Варда улыбнулся.
— Был, правду молвить, еще некто Эверетт, так он полагал, что ежели ты, зритель, вмешаешься, короб откроешь кота выручить, то — переломится мир, распадется на два, в одном из которых цел-невредим коток, а в другом — уже мертв…
Продолжать хотел, но Сивый в комнату заглянул.
— Готов?
Варда кивнул.
Железнолобый к чаруше подступил, руки на плечи положил, в лицо глянул пронзительно, молвил так:
— Обещай мне, Сумарок, что в доме останешься, среди гостей наезжих, покуда Ночь соловьи не пропоют.
— Обещаю, — вздохнул Сумарок.
Сивый сжал пальцы чуть сильнее и — отпустил.
Вышли оба. Сумарок в окно видел, как хозяин калитку запирает да в дом поспешает.
Не пошел к людям Сумарок, у себя остался ночь коротать, с переплетом “Шальная Росомаха”, про девушку лихую, разбойницу удалую. Смутно ее образ перекликался с Ильмень-девой, а еще — с куницей
Завязывать бы надо с чтением этим, думал Сумарок, гоня от себя горячие, стыдные мысли. Вздохнул, наново переплет открывая.
…Задремал-таки, а пробудился от тонкого плача.
Вскинулся, прислушиваясь. Ровно щенок жаловался. В окно Сумарок выглянул. Из его горенки угловой и двор виден был, и ворота, и дорога за ними…
Вот и рассмотрел — под воротами комок белый прибился. Не иначе, та девка, что давеча гнали. Или обидели, поранили?
К плачу отзывчив он был, мягок сердцем. Знал за собой такое, сам не радовался… Да и давно ли так же под воротами сидел, когда бродягой шатался? Давно ли от боли мучился? Девку ту вовсе некому утешить было.
Вздохнул Сумарок. Прихватил из пестеря туес берестяной со снадобьем, к поясу приладил. В окно налегке выбрался, по опоркам-скату белкой скользнул.
Перемахнул тын, огляделся. Под воротами и впрямь девка сидела, коленки обняв, горе мыкала. Подошел Сумарок, опустился рядом. Девушка роняла слезы, прижимала к груди руку. Видать, работники поусердствовали.
— Дай погляжу, — сказал Сумарок.
Испуганно замолчала ночная гостья, поглядела изподлобья.
— Не бойся, не обижу.
Девушка робко протянула руку.
— Кто ты? — спросила шепотно.
— Сумароком люди называют. Чаруша я.
— Чаруша, ой, — удивилась девушка. — А меня Мальвой зовут.
И впрямь, Мальва, подумалось Сумароку.
Тонкая, стройная, белая, с белесыми же волосами в не длинной косе, губами заревыми, и румянец — точно вишневый лед. Глаза под прозрачными ресницами были тоже светлые, бледные как небо в ясный полдень, как цветы в подлесной тени.
Осторожно положил мазь, завязал чистой тряпицей руку.
— Благодарю, добрый человек, — говорила она тихо, но каждое словечко Сумарок ясно слыхал.
Поднялся, помог девушке на ноги встать. Была она в одной рубахе до щиколоток; босые ноги в теплой пыли тонули.
— Молвят люди, ты в Ночь Соловьиную по домам ходишь?
— Так, — она опустила глаза, поймала пальцами запястье. — Провожатого ищу.
— А без провожатого никак?
— Без провожатого мне никак нельзя. Чужачка я здесь. Не пустят, не выбраться.
— Или жертву выискиваешь, на погибель ведешь?
Мальва вскинула голову. Крикнула срывающимся голосом:
— Нет! Нет! То стражи путают, подступы хранят, не дают уйти, препоны чинят…
— Где же дом твой, Мальва?
Она поглядела искоса. Вздохнула, вытянула руку.
— Вон та звездочка.
У Сумарока брови к волосам поползли.
— Однако… Далеко-то до звезды.
Мальва сокрушенно вздохнула:
— Я малый путь знаю, да и того пройти не успеваю… Один раз в год, в Ночь Соловьиную, мне та дорожка открыта.
Помолчал Сумарок, погладил браслет.