Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуринка двадцать девятая
Шрифт:
– Ну ни фига-а-ам! – вскрипнула евродверь. – Вах, ёшкинам кошт!
– Левой! Левой! Левой! – командовал сам себе левый сапог. – Раз-два! Раз-два! Раз-два!
– Правой! Правой! Правой! – командовал сам себе правый сапог. – Раз-два! Раз-два! Раз-два!
– Стойте, стойте, сапожки! Ик! Ик! – пищала Екатерина, да сапожищи не слушались: самозабвенно маршировали.
– Ик! Сапоги! – в возмущении закричал дедушка.
– Ик! Шо? – гаркнули сапоги и Екатерина.
– Ик, ик! Стой, раз-два! – скомандовал сапогам дедушка, и марширующие
Сапоги выровнялись и присмирели, а Катя вытянулась, завертела головой, высунула язык и принялась корчить рожи.
Дедуган глянул на вытянувшуюся перед ним прелестнейшую деушку в боевых сапогах – пятки вместе, носки врозь – и завопил, вскакивая с табурета, как корнет с фальконета:
– Пр-р-релестная мадьмуазель! Обольстительная фройляйн! – и изо ртищи у него потекли слюнищи. – Поз... поц... ваш... ще... чар... дец!..
– Ну ты, дедушка, ващще! – возмутилась обольстительная фройляйн, она же – прелестная мадьмуазель. – Какой такой поз... поц? Що такое чар... дец?
– Я сказал: позвольте поцеловать вашу ще...
– Ще?..
– Ще!..
– Щечку? – предположила Екатерина в крайнем возмущении.
– Ще!.. Ще!..
– Щ-щ-що-о-о?!
– Ще-е-е... ще-е-е... щепо-о-оть, ёшкин кот!
– А-а-а! – с облегчением протянула Огняночка. – Этто совсем другое дело!
– Ась? – спрохал дедушка.
– Хм-хм... А-а-ах, ах, вселды* битте шён! – протянула Огняночка свою ще... ще... щепоть дедушке.
Старичища, извиваясь, впился губищами в Катину ще... ще... щепоть, но вдруг препротивнейше заверещал:
– Ой-ё-ё-ё-ёй! Как я сильно обжегся! – и плюхнулся на табурет, как корнет на фальконет, да и принялся облизывать обожженные губищи.
Горячо возмущенная Катя резко махнула рукой:
– Фу! Це... це... целоваться учился, учился, университеты для энтого проходил, а так и не наловчился, черт побери!
– Вах, фиг-то там!
– Вот именно, вах, фиг-то там! Что делать, черт побери?! Что делать? Как пережить такое величайшее огорчение? – трагически прошептал старбень. – Черт побери мои университеты: Оксфордский, Кембриджский и Гарвардский! Скольки я там пешеходных дорожек проходил, выглядывая привлекательных одиночек!
– Ну чьто, я так и должна стоять перед вами по стойке смирно? Неужели никто не предложит мне присесть? Авось всё-таки предложит! Хотя бы из уважения к моему сану! Я же топерчи не черная крестьянка, а думная, понимаешь, болярыня!
– Вах, как же энто мы могли забыть! – огорченно сказал оксфордец, кембриджец и гарвардец. – Вольно, Катя, отставить смирно, присаживайся на тубарет! Тольки мельхиоровый поднос из буфета возьми да под себя подложи!
Катя так и поступила.
– А здорово ты его, цезаря-батюшку-то, газетками-то уела! Как он позеленел, услышав про налог на царские-то хоромы! Авось топерь всё сполна заплатит – за всё! Аж тринадцать процентов! А главное – этто то, что мы тебя не потеряли, Екатерина,
Катя горько вздохнула и заерзала на табурете. Табурет под ней задымился. Все закашлялись. А изо рта Ивана пулей вылетел одиночный комарик, но далеко улететь не смог: воспарил, паразит, ударился об потолок и хлопнулся в изнеможении на дедушкино колено.
– Ну что, Катя, ты рада? – радостный дед хлопнул себя по колену и прибил комарика.
– Фиг-то там!
– Что, я?
– Да, ты! – радостный дед сунул машинально комарика в ртищу – и слопал привлекательного одиночку!
– Я рада! – с кислым видом ответила Екатерина, памятуя о том, что в случае неудачного ответа её могут прибить и слопать.
– Ах, Катя! За доставленное удовольствие я готов сделать тебя счастливой!
– Ой!
– Шо?
– А эвто как?
– За доставленное удовольствие я готов исполнить три твоих заветных желания!
– Ой!
– Шо?
– Ой, какой раскаленный энтот противный противень! Кажется, я обожгла себе пепеки*!
– Надось помазать их маслом! Подсолнечным! Хочешь, помажу?
– Нет, не хочу!
– Обжиг* надоть сперьва охладить! – ввернул Иван, жутко ерзая на табурете. – Можно помазать обжеговину* мороженым! Хочешь, помажу обжоглое* сливочным мороженым?
– Нет, не хочу! А знаешь чьто, дедушка?
– Чьто?
– Сделай так, чьтобы моя горячность была как раньше!
– Эвто твое самое заветное желание?
– Фиг-то там!
– Да!
– Самое горячее желание?
– Да! Эвто мое первое самое заветное, самое горячее желание!
– Ты хорошо подумала?
– Да!
– Не передумаешь?
– Нет!
– Подумай ещежды! Стоит ли отказываться от такой теплоты? Ведь теплота спасет мир!
– Подумала!
– Хорошо подумала?
– Да! Я ж, блин, думная, понимаешь, болярыня, однаждызначно! Ты что, забыл?
– Не забыл, двождызначно! И что ты надумала? Авось передумала? Может быть, всё-таки лучше – в тепле?
– Нет! Мое желание неизменно!
– А как же спасение мира, ты об энтом подумала?
– Я подумала о спасении своих пепек!
– И что ты надумала?
– Дедушка, сделай мой жар меньше! – возопила деушка с присущей ей горячестью.
– Во сколько раз?
– В двадцать!
– Пусть Катин жар станет меньше! – воскликнул оксфордец, кембриджец и гарвардец. – В двадцать тысяч раз!
И универсант трех университетов вскочил с табуретки, как мастодонт с мотоциклетки, и трожды щелкнул перстишками. Но он, мастодонт эдакий, явно переборщил: Катя превратилась в ледышку.
– Обольстительная мадьмуазель! Пр-р-релестная фройляйн! – радостно закричал универсант, озирая плоды своих щелканий, и изо ртищи у него потекли слюнищи. – Поз... поц... ваш... ще... чар... дец!..
Девонька промолчала: не смогла разжать губоньки. Зато, понимаешь, совершенно непечатно выразился Ивасенька: