Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуринка двадцать девятая
Шрифт:
– Ну так побежали! Ур-р-ра-а-а! – с энтузиазизмом воскликнули сапоги и тут же вместе с прекрасной кралей пропали, причем невесть как, ведь дверь и окно были закрыты, одна только форточка открыта!
Туточки дедочка сломя голову побежал к серванту в стиле бидермайер, понимаешь, и трясущимися ручутками достал оттудова блюдечко из фамильного серебряного сервиза да наливное яблочко сорта пепин лондонский, понимаешь. Расположил дед на столе, застеленном скатертью-самобранкой, оные причиндалы, уселся, но не на бонбу, а на табурет, рьяно крутанул наливное по серебряному да и приговаривает, трясясь от нетерпячки*:
–
– Вах, поскакам, ёшкинам кошт!
Покатилося яблочко по блюдечку, наливное по серебряному, а на блюдечке солнышко за солнышком катится, звезды в хоровод собираются – так всё красиво, на диво – что ни в сказке сказать, ни пером описать: видны и гор высота и небес красота, корабли на морях и полки на полях, а кикиморы, понимаешь, в лесах; там опять и опять солнышко за солнышком катится, звезды в хоровод собираются, одним словом – лепота, чистота, доброта и щедрота!
– Вах, щедрота-а-ам, ёшкинам кошт!
Глянул тут радостно дедичка в блюдечко свое серебряное – и обомбо... абамба.... абама... обомомлел! И тут же возопил:
– Ой, Ваньша, глянь! Сапожки-то Катю прямо в царские хоромы доставили, ёшкин кот! Ой, чё тенчас начнется!
Ваньша спрыгнул с печи, с девятого кирпичи, подскочил к дедуге, встал у него за спиной, подле бомбы, попытался глянуть в дедушкино блюдечко серебряное, подпрыгнул изо всех сил – и обомо... абаба.... абамба... абамбамлел! И тут же возопил:
– Дедичка! Мне из-за тебя ни черта не видно, ёшкина кошка!
– Терпи, Иван! Бог терпел – и нам велел! До черта!
– Не могу терпеть до черта!
– Ну ни черта себе! А почему?
– У меня нетерпячка, черт побери!
– Ну хочешь, я тогды буду рассказывать тебе всё, что вижу?
– Нет, не хочу!
– Почему?
– Тогды я тебе не поверю!
– А когды поверишь?
– Когды увижу, тогды и поверю!
– У-у-у!
– У-у-у! У-у-у!
– Что же делать, Иван?
– Что, что! Достать для меня второе, понимаешь, блюдце!
– А разве у меня есть второе, ёшкин кот?
– Нет – ни фигам, ёшкинам кошт!
– У тебя же сервиз, ёшкина кошка! – заорал Иоанн и даже подпрыгнул.
В серванте зазвенел сервиз.
– Ах да! – хлопнул себя дед по лбу. – И верно!
Туточки дедочка вскочил с табуреточки, как слон, понимаешь, с дымящейся сигареточки, сломя голову побежал к серванту в стиле, понимаешь, бидермайер, однозначно, и трясущимися ручутками достал оттудова второе, понимаешь, блюдечко из фамильного серебряного сервиза да второе наливное яблочко сорта пепин лондонский, однозначно, понимаешь! Расположил дед на столе, застеленном скатертью-самобранкой, оные причиндалы, уселся на табуреточку, как слон на дымящуюся сигареточку, резво крутанул наливное по серебряному да и приговаривает, трясясь от нетерпячки:
– Катись-катись, яблочко, по серебряному блюдечку, показывай нам и гор высоту и небес красоту, и поля, и леса, и моря, и полки на полях, и кикимор в лесах, и корабли на морях, и, самое главное, Катю Огняночку в хоромах у цезаря-батюшки!
– Вах, показам, ёшкинам кошт!
Покатилося
– Вах, лепота-а-ам, ёшкинам кошт!
Зыркнул тут радостно дедичка в блюдечко свое второе, серебряное да разлюбезное, – и обомомлел! И тут же вскочил и возопил:
– Ой, Ваньша, зырь! Сапожки-то Катю прямо к батюшке-царю доставили, ёшкин кот! Ой, чё тенчас начнется!
Ваньша подпрыгнул изо всех сил, попытался зыркнуть в дедушкино блюдечко разлюбезное – и абамбамлел! И тут же вскочил и возопил:
– Дедичка! Мнэ-э-э... мнэ-э-э... мне из-за тебя ни фига не зырьно, ёшкина кошка!
– Мнэ-э-э... мнэ-э-э... мне эвто весьма прискорбно, Иоганн! Терпи, Иоганн! Бог терпел – и нам велел! До фига!
– Ни фига не могу терпеть до фига!
– Ну ни фига себе, Иоганн! Но почему?
– У меня нетерпячка, диду!
– Нетерпячка, Вано, сродни опрометчивости!
– Вах, ни фига! Ага, придумал, придумал, диду! Ну ни фига!
– Шо ты придумал, вундеркинд?
– Сам такой! А я вот чьто придумал: ты зехай* во второе, понимаешь, блюдце, однозначно, а я – в первое, двождызначно!
– Ну ни фига себе! Вах, хорошо! А ежели, Ваньша, окажется, шо нехорошо?
– Блюдцами поменяемся, дидушка!
– Вах! Хорошо, Иоганн! Очень хорошо ты придумал! Истинный вундеркинд!
– Сам такой, ёшкина кошка!
И дедушка с Иванушкой уселись на табуретушки рядышком, как два вундеркиндышка, зехнули радостно-радостно в блюдечки разлюбезные – и там такое узрели, что аж обомбомлели! И тут же закричали друг другу:
– Зри, зри, вундеркинд!
– Сам, сам такой!
– Вах, ёшкин кот!
– Вах, ёшкина кошка!
А узехали они вот чьто. Узрели они, понимаешь, Катерину, царя и евонных боляр в тронном зале, засим сам тронный зал – с колоннами и стенами, отделанными венецианской штукатуркой под розовый мрамор. Внизу кажной стени* красовались гигантские, тянущиеся во всю стену, подписи бригады заезжих стенописцев, возможно поддельные: Michelangelo di Lodovico di Leonardo di Buonarroti Simoni. На брандмауэре, противоположном стени с окнами, на уровне человеческого роста висела грубо оструганная кедровая доска, пахнущая нехоженым урманом. К доске были прибиты топорно намалеванные портреты боляр-парадновиков в полный рост. Парадновики именовались так потому, что круглосуточно толклись у парадного, откуда их (далеко не всех) пускали дальше. Все портреты были подписаны автором: «Живо намарал я. Ц. Г. Жду отзывов!» Как в жизни, так и на мазне парадновики красовались в горлатных шапках полуметровой длины, в горохового цвета объяринных* ферязях с длиннющими, чуть не до пола, рукавами и в сафьяновых ботфортах с серебряными каблуками. На кажном портрете парадновику были пририсованы рожки и злодейскими ручинами начертано стереотипное, понимаешь, словушко из триех, понимаешь, буквушек. Что ж, недоброжелатели есть у каждого успешного, значительного публичного лица.