Сказка Востока
Шрифт:
Чувствовалось, как султан занервничал, побледнел: он еще не окреп на троне, а то за такую просьбу к султану можно и пострадать. Однако сейчас отказать прилюдно Малцагу невозможно, и султан встревоженным взглядом зовет за собой охрану. Они уединяются в соседней от торжества комнате.
— Мой правитель, достопочтенный султан, — вежливо говорит Малцаг. — Я благодарен тебе за все. Служил и готов был служить всю жизнь. Однако обстоятельства сложились так, что я должен вернуться на Кавказ. Позволь срочно уехать.
— Ой, — вновь привычная манерность появилась в жестах и мимике Фараджа, — и когда же ты вернешься, мой дорогой?
— Боюсь, что никогда, разве что в гости.
— Фу, да ты что? На кого нас бросаешь?.. А впрочем, если дела, то перечить не буду. Лучший замок Египта в подарок, сколько хочешь земель.
— Спасибо, — чуть ли не перебил его Малцаг. — Подари мне корабль.
— Что? Так ты и вправду уезжаешь? — лицо Фараджа прояснилось, теперь он точно султан. — Так. Корабля — три. Хочешь свою гвардию — забирай.
Через неделю полностью экипированная гвардия мамлюков ушла через Синай на север, а Малцаг, погрузившись на корабль, отбыл в Бейрут, его провожал с почестями лично главнокомандующий эмир Хаджиб.
— Спасибо, брат Малцаг. Ты уходишь — это правильно. Двух кумиров, двух царей в одном Египте многовато. Прости за все. Я буду помнить, что ты меня не один раз спас.
Обычно, когда уходили в плавание, Малцаг любил становиться на корме, чтобы прощаться с землей. На сей раз этого желания не было: чужая страна, и мамлюки, в принципе, — рабы чужбины, не кавказцы. И он уже о них не вспоминал, был рад, что избавлен от этих дворцовых интриг и властной мести.
Он мчался спасать Шадому, а на самом деле в очередной раз Шадома спасла его. Он это понимал и, стоя на носу, твердил: «Где ты Шадома? Что с тобой?»
* * *
Ранее отмечалось, что Великий эмир Тимур ревностно относился к своему предшественнику Чингисхану и во многом пытался ему подражать, мечтал создать такую же огромную империю, значительно преуспев в этом деле. И, уже будучи в возрасте, по его прихоти льстивые придворные летописцы для великого завоевателя Тимур-ленга сочинили фиктивную родословную, чтобы связать его предков с Чингисханом. И если Чингисхан оставил после себя только одно сказание — свод законов «Великие Ясы», то Великий эмир в этом преуспел; будучи фактически безграмотным, оставил два письменных памятника: «Автобиографию» и «Уложение» — некое назидание своим потомкам.
По мнению многих исследователей, «Ясы» Чингисхана и «Уложение» Тимура во многом перекликаются, принято считать, что первоисточником является свод законов монгола. Однако, тщательнее изучив литературу, связанную с этими выдающимися полководцами, можно прийти к выводу, что в основе обоих сочинений является другой труд, ибо на это указывают современники и Чингисхана, и Тимура.
Дело в том, что помимо вышеупомянутых, «Истории Завоевателя мира» Ата-Мелик Джувейни и «Сборника летописей» Рашид ад-Дина, [127]до наших дней сохранился труд еще одного историка — Джузджайни. Последний прожил долгую жизнь, перенес вторжение монголов и, по-видимому, служил при Чингисхане. Из-за притеснений монголами Джузджайни бежал в Индию, в Делийский султанат, где и провел остаток жизни, описывая события тех времен. В отличие от Джувейни, который, как отмечают некоторые историки, до «тошнотворства» восхвалял Чингисхана, Джузджайни редко упоминает имя великого монгола без эпитета «проклятый». Тем не менее труд Джузджайни считается наиболее объективным, ибо наряду с захватничеством он приписывает монголам важные положительные аспекты, такие как честность, правдивость и некая сдержанная сексуальная нравственность. При этом Джузджайни отмечает, что при всем своем гении Чингисхан никогда не построил бы великую империю, если бы не китайцы. Именно после захвата Поднебесной Чингисхан взял на службу китайских управленцев, которые и познакомили кочевника с древнекитайским трактатом Сунь-цзы [128]«Искусство войны», на базе которого, по мнению Джузджайни, и были составлены «Великие Ясы», с помощью коих Чингисхан, а более его сын и преемник Угэдэй создали империю Монголов.
Китайские источники датируют «Великие Ясы» Чингисхана 1227 годом. Хотя по другому мнению, они вошли в «Сокровенное сказание» монгольской хроники 1240 года. Работы Джувейни и Джузджайни окончены примерно одновременно — это 1260 год. А полтора столетия спустя, где-то в 1402 или 1403 году, появилось «Уложение» Тимура, по поводу которого знаменитый арабский историк Ибн Хальдун [129]сказал, что это гениальное творение человечества, а после смерти Тимура добавил: в «Уложении» нет ничего от Бога, ничего коранического, обращение языческое, только к силе и небесам — это древний Китай, а мы добавим — и их «искусство войны». И если мы в свою очередь обратимся к первоисточнику Сунь-цзы, то в самом начале обнаружим: «Вообще, желательно не производить разрушений на захваченной территории; оставлять после себя руины — худший выбор. Выйти победителем из сотни сражений — это еще не показатель высшей степени военного искусства; победить врага без кровопролития — вот вершина этого искусства».
Уходя от исторических заумствований, отметим, что Тимур всегда окружал себя всякими мудрецами, всегда пытался почерпнуть из источника кладези мировых знаний, тем более если это касается стратегии войн, однако, видимо, этот важный абзац он либо прослушал, либо усвоил неважно, либо привнес что-то свое, ибо действовал он порою жестоко, бесчеловечно, хотя при этом постоянно кичился своей набожностью, выступал борцом за веру, изредка некие ритуалы соблюдал. Так
В то время как таковых границ меж государствами или, точнее, княжествами не было. Кто был способен собирать с людей дань, тот и считался хозяином земель и поселений. В сборе податей Мираншах преуспел, да так, что с его земель потянулись многотысячные вереницы беженцев. Это жуткая картина, ее невозможно описать. Это черная нить, на которую нанизаны одинаково серые судьбы людей. Здесь не то что смеха или улыбки нет, здесь даже голос редко кто подает, лишь истошный крик детей и стон прирезываемой скотины. А в широко раскрытых глазах лишь тоска, страх перед будущим, полная неопределенность, мольба. С этим зрелищем столкнулся наш герой эмир Красный Малцаг, когда приступил к исполнению своих обязанностей — представителя мамлюкского султана на северных рубежах. Это функция не правителя, а в некотором смысле пограничника. Впрочем, то, чего хотел сам Малцаг. По сути, он волен и прямых указаний нет, а с другой стороны, содержание гвардии из казны и покровительство могущественного государства, что во все времена — сила. Правда, сам Малцаг в эту силу, опирающуюся на султана Фараджа, мало надеется. Да и что врать, даже судьба Египта его мало волнует, не смог он стать мамлюком, не смог он стать султаном в другой стране, и что ни говори, и кем ни будь, а Египет и Сирия — это чужбина, это другая история, и ныне о мамлюках там не вспоминают, разве как об извращенцах-рабах, которые коварством узурпировали власть. Но это все история, по фактам которой мы с легкостью пробежались на века назад и потом вперед. И это наука, она бесстрастна, и любое современное историческое исследование тяготеет все-таки к реабилитации, чему удивляться не приходится. Такова жизнь: плохое необходимо забыть и можно восторгаться варваром. Однако в мире есть литература, которая несет в себе разум и сердце, которая все исторические факты пропускает через душу, которая улавливает и ощущает все человеческие чувства, даже запах, боль, счастье и любовь. И, открыв всемирную историю конца четырнадцатого века, мы прочитаем лишь о Тамерлане, его женах, отпрысках, оргиях и войнах. И никаких эмоций — это средние века, нам там не жить, а если бы жить, то как Тимур, или подальше от него. (А что напишут историки про наш век, век цивилизации, прогресса и глобализации? Наверное, будет упомянут президент Буш, Садам, которого повесили, терроризм, Ирак, Афганистан, Чечня.) Так это все история — она фактографична, но бездушна, она рассматривает время как процесс лишь с одной стороны — хронологии и последовательности. Наверное, поэтому говорят, что история учит тому, что ничему не учит. По этому поводу английский историк Бокль [130]сказал, что «масса историков не считает для себя обязательным обширное предварительное образование, которое бы позволило изучить предмет во всех его ипостасях».
Несколько иначе обстоит дело в литературе. Конечно, здесь нет строгой научной доктрины, здесь много вольностей, фантазии, выдумки. И база в литературе иная, это не только научная историческая мысль, а больше фольклор, мифология и легенды. Так, вокруг личности Тамерлана тоже много легенд, и где правда, а где вымысел — самим историкам неизвестно, но вслух не говорят, а меж собой «Сказкой Востока» все это называют. Зато литература, в отличие от истории, знает, что, в конце четырнадцатого века помимо Тамерлана на земле были такие герои, как Шадома и Малцаг, Молла Несарт и купец Бочек, доктор Сакрел и юная Седа. И не думайте, что это вымышленные персоны.
О них, хотя бы в двух словах, упоминали историки, говоря о великой личности Тамерлана. Вот здесь просматривается роль литературы. Именно она должна этот вроде бы незыблемый фактологический материал несколько повернуть, присмотреться и увидеть в другом ракурсе и понять, что изучать и хулить надо не тирана Тамерлана, а людей, именно людей, которые ему противостояли, с ним боролись и не дали этой гнили разрастись, — они отстояли жизнь, они всегда есть, эти невидимые герои, и для них Бог создал не «искусство войны», а искусство мира, где есть доброе слово, появляется письменность и литература, а следом и культура жить.