Скопа Московская

Сапожников Борис Владимирович

— Езжайте, — кивнул им Зборовский.

И вскоре перед ровными рядами гусарии словно выросло само дикое поле — четыре сотни запорожских казаков. Сила сечевиков в пехоте, в конном строю запорожцы, да и другие казаки, уступали панцирным и тем более гусарским хоругвям. Однако как лёгкая конница показали себя с наилучшей стороны. Именно поэтому гетман Жолкевский взял их с собой в этот поход, и сейчас хотел применить по назначению.

[1] Хлоп, хлопок — польский вариант русского слова холоп

* * *

Если

бы не заминка в польском лагере, наверное, не успели бы. Но война — дело не быстрое, что у нас, что у ляхов. Так что справились вовремя. Пушки с зарядными ящиками поставили на засеке. Там же к сотне Мясоедова добавилась ещё одна из того же приказа. Остальные стрельцы под командованием Огарёва, который не пожелал оставаться в укреплённом посаде, и вместе со своими людьми вышел в поле, заняли позиции у плетня, отгородившись рогатками. Тех за ночь посошные ратники успели навязать просто невероятное количество, даже в ближний лес за деревом для них ходили и рубили там тонкие деревца при свете факелов под бдительной охраной французских рейтар.

Конницу я увёл за засеку, оставив в резерве, ещё одного удара дворяне и наёмники могут и не выдержать. Слишком уж тяжко дались нам манёвры во время первой атаки гусар. Теперь наше дело поддерживать пехоту и если враг будет разбит, преследовать и рубить. Если же ляхам удастся сбить стрельцов с позиций, придётся прикрывать их отход в лагерь. Но я очень надеялся, то до этого не дойдёт.

Оставив за себя Мезецкого, я проехал сначала до засеки, где стал свидетелем презабавной сцены. Несмотря даже на наше тяжёлое положение и скорую жестокую схватку, она заставила меня улыбнуться.

— Ты чего сюда вылез, чёрт старый?! — орал на пожилого дядьку в пожжённом порохом пушкарском кафтане голова Огарёв. — Не хватало, чтобы тебя тут ляхи прикончили!

— Нечего мне в посаде делать, — упирался тот. — Я тут главный канонир и мне надо тут быть, а не в посаде торчать, где ни одна пушка не выстрелит, пока вас не собьют.

— Ты, Слава, это мне брось! — надсаживал глотку Огарёв. — Ты как есть главный канонир и место твоё в посаде при пушках главного наряда, а не малого.

— А ты как есть стрелецкий голова, — ехидно ответил ему канонир, — и место твоё в посаде, а на не передовой. Так что ты мне местом не тычь!

— Довольно, — прервал я спорщиков. — Кому где место уже не важно. Вы за спором ляхов не прозевайте.

— Да не ляхи первыми пойдут, — тут же обернулся ко мне Огарёв, решив, видимо, отвлечься от проигранного спора и сохранить лицо, вроде как последнего слова не сказал. — По всему видать, сперва запорожцы ударят, конные черкасы.

— Выходит, ляхи опасаются снова лезть наобум, — усмехнулся я. — Как думаешь, Огарёв, сдюжат твои люди черкасов?

— Если б те пеши шли, то тут бабушка надвое, — уверенно заявил голова, — а конных сдюжим, да пожалуй что и погоним. Вон, этот хрен упрямый, подмогнёт, и тогда точно погоним, как поганых.[1]

— Да уж поучи меня, старого, как из пушек стрелять, — не остался в долгу Слава Паулинов, старший канонир моего войска. — Я ж не учу тебя как из пищалей палить.

Огарёв хотел было с досады плюнуть себе под ноги, но сдержался, не стал делать этого при мне.

— Вот и отлично, — кивнул я сразу обоим. —

Справитесь, значит, с черкасами. А как ляхи ударят, тогда жарко станет, помните, что делать.

— Лихую затею ты затеял, князь-воевода, — покачал головой Огарёв. — Мы уж как сможем, будем делать, что велено. Но уж не обессудь, всякий под ударом гусарии дрогнуть может.

— На крепость да на упрямство ваше вся надежда теперь, — заявил я на прощание и повернул коня, возвращаясь к позиции конницы.

Казаки неслись на нас словно дикая конница — прямо, как в фильмах показывают. Вот ей-богу, не вру! Сам глазам своим не верил, однако как будто оказался на съёмках фильма про восстание Хмельницкого или того же «Тараса Бульбы». Разномастно одетые, кто в шапках, кто с развевающимися чубами, почти все без брони, тегиляев ещё меньше, чем у моих поместных всадников, что уж говорить о кольчуге. Они гнали коней размашистой рысью, держа в руках сабли, пока ещё опущенные, но уже готовые взлететь вверх, чтобы обрушиться на стрелецкие шапки и скрывающиеся под ними головы. Вот только стрельцы этого дожидаться не собирались.

Даже до нас долетали отголоски команд сотенных голов и десятников, оравших на всю ивановскую, такие лужёные у них были глотки. «Все разом… фитили распаливай!», «Все… заряжай!», «… крепи!». После того как прозвучала эта команда на какое-то время воцарилась удивительная тишина. Та самая, что бывает на поле брани перед смертной сечей. Они висит какое-то жалкое мгновение, нарушить её может любой, даже самый незначительный звук. А так вроде и копыта стучат, будто сотня безумных барабанщиков колотит, и кони храпят, да и люди с обеих сторон плетня не могут стоять совсем уж бесшумно. И всё же эти звуки не нарушают тишины последнего мгновения перед сечей. А вот какой-то один, особенный, запросто…

В этот раз таким стал залихватский свист кого-то из черкасов. Само собой, я не видел его, до наших позиций донёсся лишь жалкий отзвук разбойничьей трели, какой позавидовал бы наверно и Одихмантьев сын. Наверное, у самого плетня, где стояли передовые сотни стрельцов, они звучали намного эффектней.

И свисту этому ответили команды десятников с сотенными головам. «Полку…» и «Всё разом… Па-али!». Одновременный залп нескольких сотен мушкетов заставил позиции стрельцов окутаться целым облаком порохового дыма. С чёткостью, свойственной не людям, но скорее хорошо отлаженному механизму, ряды стрельцов поменялись местами, и снова зазвучали команды «Фитиль…», «Полку…», «Все разом… Па-али!». И окутывавшее передовые позиции облако стало ещё гуще. Третья и последняя шеренга вышла вперёд, чтобы дать залп по казакам почти в упор. Надо отдать должное черкасам, они мчались в атаку, несмотря на выстрелы пищалей.

Третий залп буквально смёл с сёдел едва ли не всех скакавших в первых рядах казаков, катились на землю лошади, крича так громко и так по-человечески, что от их боли сжималось сердце. Вроде бы о людях переживать надо, а не о скотине, вот только люди — особенно казаки — тут по своей воле, а лошадей никто не спрашивал, их оседлали, взнуздали и послали на смерть. И оттого крики их боли воспринимались куда острее человеческих. Да и звучали намного громче. До наших позиций только они и недолетали, собственно говоря.