Скопец, сын Неба
Шрифт:
– Уходите!
Иисус перестает стоять как крест, опускает руки и уводит Иоанна, который плохо понимает происходящее, все еще пребывая в кошмарном сне. Все же несколько камней летит им вслед. Нервозно-болезненный Иаир, не получивший своей разрядки, беспорядочно швыряет в них попавшиеся под руки предметы. У него начинается истерический припадок.
Один из его камней попадает в спину Иоанну. Он вскрикивает и чуть не падает от неожиданности. Иисус подхватывает его и, закрывая своим телом, уводит юношу к огородам под истеричные всхлипы Иаира. Кажется, что гиена хохочет им вслед.
У огородов Иисус
Ковыляющей походкой к ним приближается Иуда. Он не просто хмур. Он зол.
– Что ты делаешь? - гневно он говорит Иисусу. - Зачем ты дразнишь людей? Зачем ты будишь в них зверя? В Александрии тебе запретили входить в синагоги. В Иерусалиме тебя чуть не зарезали. В Назарете тебя хотели сбросить в ущелье. И вот в Капернауме тебя готовы забить камнями. Что дальше? Хоразин? Вифсаида? Дай угадаю. В Хоразине тебя посадят в яму, чтобы уморить голодом, а в Вифсаиде тебя потащат к озеру, чтобы утопить. Чего ты добиваешься? Эти люди не станут другими! Никто не станет лучше!
Иоанн, забыв о боли и позоре, застывшими - теперь от удивления - глазами смотрит на Иуду. Ему не верится, что этот флегматичный старик способен на такую дерзость - выговаривать тому, за кем ходит тенью. Разве тень может упрекать своего владельца?
– Чего ты добиваешься? - гневно говорит тень. - Если ты хочешь умереть, зачем далеко ходить? Давай я убью тебя.
И невероятно: Иисус не сердится на этот выговор своей тени. Он как-то странно смотрит на Иуду и произносит очень серьезно:
– Я подумаю над твоим предложением, друг.
Иуда устало опускается на землю и уже спокойно добавляет:
– Впрочем, я с первой нашей встречи знал, что ты не из тех, кто хочет умереть в своей постели.
По мере успокоения Иоанн начинает понимать, что чудом избежал смерти. Он пытается вспомнить, храбро ли он держался перед своими палачами, и ему кажется, что храбро.
– Зачем они так, учитель? - горько спрашивает он. - Ведь мы с добрым к ним пришли.
– Не давай святыни псам и не бросай жемчуг свой свиньям. Молчи, Иоанн, как молчат камни. Только молчание защищает нас от осквернения. Говоришь слово и предаешь себя на поругание. Молчание, только молчание! Этот мир полон шума. В нем все говорят. Как будто им есть, что сказать. А в Царстве Небесном, мой мальчик, стоит великая тишина.
Иоанн садится и утирает слезы обиды. Возлюбленный учитель находит для него чудные слова утешения. Иисус обнимает его и по-отечески треплет.
– Ну, кто же твой ближний, Иоанн? - смеется он. - Набожный фарисей, побивающий тебя камнями, или грешный мытарь, принимающий тебя в своем доме, как дорогого гостя?
– Мытарь.
– Вот и я так думаю. Один грешник дороже девяносто девяти праведников. Эти праведники невыносимы. Уж очень они любят себя. А возлюбивший душу свою мертв для Неба.
– Да, учитель.
Иисус печально улыбается юноше. Ему легко утешить Иоанна, но он не может найти утешения себе. Иоанн чувствует это. Рана Иисуса глубже, чем его собственная, и она никогда не
– И воцарился Бела, и умер Бела. И воцарился Иовав, и умер Иовав. И воцарился Хушам, и умер Хушам. И воцарился Гадад, и умер Гадад. И воцарился Самла, и умер Самла. И воцарился Саул, и умер Саул. И нет конца этой истории. Что было, то и будет. Что делалось, то и делается. И нет ничего нового под солнцем. – А затем печально добавляет:
– В моей крови текут тысячелетия! Я устал быть человеком.
Иоанн заглядывает в потухшее лицо учителя и откладывает свои вопросы на потом. Почему Иисус больше Моисея? Почему ему тысячи лет? Кто же он, Иисус из Назарета, который устал быть человеком?
Матфей встречает их на дворе таможни с водой и полотенцем. Он накрыл стол на ложе под акацией в предвкушении интересного воспитательного застолья. Но скоро понимает, что вчерашняя трапеза не повторится. По лицам своих гостей он догадывается, что в Капернауме что-то произошло. Иоанн подтверждает его догадки. “Учителя и меня фарисеи хотели побить камнями”, - с гордостью сообщает он. Матфей сочувственно смотрит на них. Ему тоже достаются оскорбления от горожан, но убить его не пробовали. Впрочем, он понимает, что дело не в этом. Иисус решает для себя что-то глубоко личное. Об этом личном лучше всех догадывается Иуда, но он тоже молчит.
Иисус не притрагивается к еде, и Матфей понимает, что его хлебосольство сейчас неуместно.
Иисус мрачно смотрит в сторону города.
– Горе Капернауму! Горе Назарету! Горе всем галилейским городам. Я хочу покинуть эту мертвую землю. Стряхнуть ее прах со своих ног и забыть ее навсегда. Лучше жить среди чудовищ. Лучше иметь дело со зверями, чем быть пророком у этих людей.
– Куда же ты пойдешь? - спрашивает Иуда.
– Куда угодно. В Финикию…
– Смотреть на храмы Баала и Астарты? - с хмурой иронией произносит он.
– Я их уже видел, - устало отвечает Иисус. - Но они хотя бы честны. Они служат наживе и поклоняются похоти. Их боги откровенны и бесстыдны в своем человеческом. Наши лицемеры занимаются тем же, но никогда не признаются в этом. Делает ли святыня людей лучше? Сомневаюсь. Но она точно делает их двуличными. Святыня не меняет человеческой сути. Она лишь развязывает человеку руки. Теперь у него есть святыня, и он многое может себе позволить. Видеть соринку в чужом глазу и не замечать бревна в собственном глазу. Я не знаю, Иуда, куда идти. Звери имеют норы, а мне нет места на земле.
С этого дня Иисус словно впал в немоту. Он уклоняется от всех разговоров, будто ответить ему так же трудно, как зашагать по Галилейскому озеру. Он много сидит в своей комнате, либо уходит за таможню на холм и там часами смотрит на воду, спиной к городу. В своем алом плаще на вершине он виден всем издали: горожанам, рыбакам, купцам, как некая достопримечательность Капернаума, но к нему никто не приближается. Он не ходит в город, и город не ходит к нему.
В доме Матфея устанавливается какая-то траурная атмосфера, словно здесь недавно кто-то умер и всякое веселье неприлично. Но караваны продолжают идти, и хозяин дома их принимает и пропускает по-прежнему. По вечерам в тихих разговорах Матфей рассказывает Иуде: