Скорлупа
Шрифт:
– Что? Чего хочешь? Защитить его хочешь?
– брызгая слюной, Круглик опять схватил Вадима за отвороты халата и резко дернул. В расширенных до невозможности зрачках Бута он на мгновение увидел свое отражение. И показалось сержанту Круглику, что именно оттуда хлестнуло ослепительным огнем.
Кувалда рвущейся наружу боли удесятерила силу удара. Вадим одним резким взмахом головы размозжил лбом нос сержанта. Тот, закрыв лицо руками, охнул и осунулся спиной по дереву. Вадим упал перед ним на колени, отодрал руки сержанта и с новой силой влепил лбом в залитую кровью физиономию. Раз, второй, третий. Круглик безформным
Скорчившаяся и скулившая со всхлипами фигура опущенного издала пронзительный крик ужаса, когда Бут, оперевшись на руки, почти лежа, выплевывая свою и чужую кровь, начал бичевать лбом превратившееся в кровавое месиво лицо Круглика. И с каждым ударом, чувствовал Вадим, выплескивалась из его черепной коробки порция той так изводившей его ядовитой хвори, в которой перемешались и боль за замордованного друга Валентина Обихода, и боль за истерзанного безымянного изгоя, и своя собственная измучившая до смерти змея-мигрень.
Подбежавшим картежникам предстала ужасная мизансцена. Два сцепившихся, без сознания, тела с окровавленными до неузнаваемости лицами, и бьющаяся в истерике в трухе прелых листьев фигура опущенного.
Мягкие пальчики медсестры бережно разматывали повязку. Рассеченная бровь втянула бинт, и рана взялась безобразным струпом. Вадим весь напрягся.
– Не бойся, миленький, я аккуратно.
– Сестричка чувствовала себя на войне и называла пациентов ласкательными эпитетами - жалела. Они все в этом госпитале были для нее ранеными.
– Что же они тебя, бедненького, не зашили? Надо шить, родненький. Не бойся, я укольчик кольну, и ты ничего не почувствуешь. Заживет быстро и шрама не будет.
Рана болела и боль от вонзившейся иглы Вадим не почувствовал.
– Посиди немножко. Все сделаю по высшему разряду, и опять станешь красивеньким, - щебетала медсестра.
Вадим приподнял веко левого глаза, что не полностью заплыл. "Лет тридцать", - подумал и закрыл глаз. На правой руке у этой женщины желтело тоненькое обручальное колечко. Захотелось бережно взять эту руку в ладонь и закрыть глаза. Новогодний вечер. Танец. Он не помнил сказанных тогда слов, пустых, наверное. Только рука взрослой, как тогда ему казалось, женщины в ладони и еле улавливаемые токи, скатывающиеся с ее пальчиков.
– Послушай, - голос медсестры прогнал наваждение, - а почему ты его был головой? У тебя же здоровые руки, ноги. Себя-то зачем уродовать, не понимаю?
Вадим молчал. Не потому, что нечего было сказать или разговаривать не хотел. Он прислушивался к уходящей головной боли. Укол гасил боль в ране, а другой боли в голове... не ощущалось. Сидел, замерев, шевельнуться боялся - вдруг этим вернет ту измордовавшую его змею-боль.
Ощутил, как ножницы выстригали бровь, как скальпель чистил рану, как прошла сквозь плоть иголка, протягивая нитку, но боли больше не было. Из запухшего глаза выкатилась слеза.
– Что, миленький? Больно тебе? Потерпи, солнышко, потерпи!
– Сестричка вытирала тампоном слезы на щеках Вадима. И тут он схватил ее руку, прижался к ней лицом и зарыдал сдавленно.
– Что ты? Ну, что ты, миленький! Не надо! Что ты?
– повторяла она дрожащим голосом, но руку не убирала, а другой нежно гладила по ежику подпаленных волос, пока он не затих.
В
Вот и первый абзац: он в госпитале, после страшной контузии. Со здоровьем непонятно что. Во всяком случае, было до вчерашнего дня. Прослужил меньше года. Если выпишут, куда дальше? На пересыльный пункт Термеза? Где Валик Обиход нашел страшный конец свой? В лапы Круглика? Там кто-то из них двоих уж точно ляжет навечно, иного не дано. А уцелевшему - дисбат.
Не-е-т! Вадим в дисбат не хотел. И "за речку", и на пересылку в Термез тоже. Да и на заставу в зеленых погонах не желал уже. Кончилась романтика. Смело и испепелило ее взрывом на Гиндукуше. Ему всего лишь двадцатый год, вся жизнь впереди. А какая цена жизни человеческой "за речкой"? А имеет ли она цену вообще? Кто смеет ее - жизнь чужую, оценивать росчерком пера? Смеют, суки, смеют! Сами себе дали такое право. Ну, и он - Вадим Иванович Бут, тогда имеет право не идти безвольным бараном на заклание в жертовнике ихней "пролетарской солидарности". Он сам себе даст такое право. Да. Он не осилит систему, да и пытаться не будет. Излечившись вот в этом госпитале, в первую очередь, от патриотизма, приспосабливаться в стране, где судьбой ему выпало родиться и жить, уже будет легче.
Лейтенант Опарин заметил перемену в своем пациенте. Только не мог понять, к лучшему ли перемена. Откуда в этом заторможенном после контузии солдате, вдруг, такой выброс агрессии? Расследование инцидента особо не проводили. Банальная драка. Старослужащий нарвался на незачморенного "молодого". Что ж, редко, но и такое бывает. Но бить и чуть не убить именно головой? Садомазохизм какой-то. Себе лоб расшиб до кости, а сержанту тому нос сломал и два зуба выбил. Лбом!
– Как вы себя чувствуете, Бут?
Синяк под глазом, заклеенная пластырем бровь и тяжелый взгляд немигающих глаз. Особенно зловещ правый - с сеткой кровавых капилляров. Явный псих - последствие контузии. Оружие такому в руки - не дай бог!
– Неважно. Боль головная постоянно мучит. Плохо сплю.
– Вадиму не претило лгать, он лишь боялся сглазить, и этим вернуть боль.
– Скажите.
– Опарин в нерешительности подбирал слова.
– В чем, все-таки, была причина вашей ссоры с сержантом?
Ну, вот. Опустил голову. Не произнес ни слова. Только вдруг стрельнул красным подбитым глазом, как молнией ударил, и зашевелил губами. Псих! Явный псих!
– Хорошо, Бут. Будем лечить.
Кто знает, сколько бы лечил доктор Опарин рядового Бута, но опять то ли Его Величество Случай, то ли чья-то Судьба вмешалась. Неожиданно, в первую очередь для самого доктора, в канцелярию госпиталя поступило распоряжение направить лейтенанта Опарина для дальнейшего прохождения службы в Демократическую Республику Афганистан. Сбылась мечта! А может не такой уж большой конкурс был туда? Кто знает.