Скорлупа

Брянцев Владимир

ИСКУПЛЕНИЕ "Туман? Сумрак? Еле-еле пробивается свет. Как будто сквозь толщу льда, который навис прямо над лицом. Где я? Не могу пошевелить конечностями и дышать трудно. Холодно. Как в замерзшей яме с водой. А как же дышу? Я же дышу?! Да, дышу. Давай попробуем повернуться. Ох! Боль!!!"

Яркий свет, проломив лед, больно ударил в зрачки. Вадим зажмурился. Замер. Боль медленно уходила. Осторожно открыл глаза. Белый потолок. Повел взгляд в сторону. Опять боль. Закрыл глаза. Только веки можно приподнять без боли. "Где я? Что со мной?" Свет мерк, и затягивалась промоина

в скорлупе льда, гася сознание.

Колонна ушла, оставив на пятачке санитарный "УАЗик" под прикрытием БМП. Ждали вертолет. Ветер с морозцем подымал поземку.

В тесном санитарном фургоне скрючились четверо раненых. Один, без сознания, лежал на носилках. Над ним склонился прапорщик-фельдшер, держа в поднятой руке бутылочку капельницы. В боевом отделении БМП лежали трое убитых.

Механик-водитель и старший машины - лейтенант сидели молча и курили сигарету за сигаретой. Монотонно урчал двигатель, нагоняя под броню соляровый выхлоп.

Вдруг раздался протяжный стон. Водитель и лейтенант повернули головы, скорее в недоумении, чем от страха. Один из лежащих - босой, в закопченном изорванном обмундировании, шевелился, мыча сквозь стиснутые зубы.

– А медик сказал, что он умер, - удивленно пробормотал механик-водитель.

Лейтенант нажал тангенту рации:

– Прапорщик! Слышишь меня?

– На связи. Чего тебе?

– Хреновый из тебя диагност, прапорщик. Живого в "двухсотые" записал.

– Ну, что ж, - рация выдала секундную паузу, - сто лет ему жить, значит. Пусть полежит там. Внешних ран нет. Он контуженный. А здесь повернуться негде.

На крохотный пятачок, поднимая тучи снежно-песочной пыли, садилась "вертушка".

"Гул!? И запах знакомый!? Так пахло, когда шли танки через село! Танки! Деда, танки! Калитка закрыта, а они уже идут! Почему не могу открыть калитку?! Я не могу поднять руку!!!"

– У меня приказ забрать только раненых!
– штурман вертолета старался перекричать шум турбины.
– Давай быстрей! Быстрей, прапорщик!

Подали в дверь вертолета носилки с тяжелораненым.

– Подожди! Один еще в БМП, с "двухсотыми"!

– Что? Ожил?
– штурман оскалился в улыбке. Цинизм на войне помогал, нет, не выжить, цинизм на войне жить помогал.

"Вертушка", сдув остатки снега с пятачка, понесла убереженных подальше от той земли, что так неприветливо встретила их - незваных, изначально проклятых.

А еще трое, покачиваясь на полу боевого отделения БМП, поехали дальше вглубь чужой страны, как бы, желая продлить хоть на несколько часов пребывание свое здесь. Согласно Закону СССР о всеобщей воинской обязанности они отдали Родине самую главную свою дань - жизнь. Жизнь не то чтобы прожитую, жизнь даже не начатую. И, казалось, желали побыть в этом чудном, невиданном горном мире еще чуть-чуть, пока "черный тюльпан" не унесет их на север навсегда. Но опустит в родных краях на землю лишь тела, оставив над этими сияющими вершинами на

небесах их невинные души.

Вадим Бут пришел в сознание через двенадцать дней. Десять из них он числился в 340-м общевойсковом госпитале города Ташкента как неопознанный. На одиннадцатый день бюрократическая машина Управления кадров Советской Армии выдала результат, и в канцелярию госпиталя поступило личное дело рядового Бута Вадима Ивановича, в котором находились его военный билет и водительское удостоверение.

Как следовало из документов, рядовой Бут до декабря 1979 года проходил службу в 105-м пограничном полку КГБ СССР, что дислоцировался в столице Германской Демократической Республики, и для дальнейшего прохождения службы был направлен в Пянджский погранотряд Среднеазиатского военного округа.

Как он попал контуженным на обочину закатанной в лед трассы в горах Гиндукуш? Госпитального особиста, листающего личное дело солдата, это не особенно интересовало. Явно не дезертир - прикинул, да и под категорию "самострел" с такой контузией не подпадал. Обычная наша совдеповская неразбериха - решил особист, и бросил папку в общую кучу - пусть лечиться, а там - как врачи решат. Так рядовой Бут избежал допросов пронырливых ищеек секретного отдела, озабоченного всплеском дезертирства и членовредительств в новоиспеченной 40-й армии.

Сквозь неутихающий в ушах давящий звон Вадим услышал скрип открывшейся двери. С трудом приподнял веки. В небольшую двухместную палату вошли несколько человек в белых халатах. Один, заметив открытые глаза Бута, подошел и спросил, внимательно вглядываясь в лицо:

– Вы меня слышите? Можете говорить? Назовите фамилию, имя.

Солдат пошевелил запекшимися губами:

– Бут... Вадим... Иванович...

Врач перевел удовлетворенный взгляд на коллег, как будто говоря: "Вот видите! Я был прав". Повернулся к больному:

– Как вы себя чувствуете?

Вадим уже изнемог от трех сказанных слов и хотел быстрее в спасительное небытие потери сознания, но все же выдавил сквозь зубы:

– Болит... Все болит...

Врач взял безвольное запястье, прослушал пульс и, заметив шевеление век на изможденном лице, наклонился к солдату:

– Это пройдет. У вас тяжелая контузия, но серьезных повреждений нет. Нужно только время. Наберитесь терпения, все будет хорошо. Боли мы снимем.
– И осторожно спрятал руку Вадима под одеяло.

Перешли ко второму раненому с забинтованной головой, что неподвижно лежал, опутанный проводами датчиков и трубками капельницы. Как во сне к Вадиму долетели обрывки фраз, произнесенные вполголоса врачами: "Пулевое в голову с задеванием правого полушария... Восьмые сутки... Искусственная вентиляция... Аритмия... Скорее всего..." И опять то ли сон, то ли потеря сознания у Вадима.

– Скорее всего, не жилец.
– Палец доктора приподнял веко закатившегося глаза раненого.
– Но, чем черт не шутит. И на двенадцатые сутки, бывает, оклемаются, - повел взглядом в сторону Бута, - и вполне адекватные.