Скорлупа
Шрифт:
Скрежет раздираемого разрывными крупнокалиберными пулями железа, пальба со всех сторон, переходящая в какой-то апокалиптический вой, набатный гром врезающегося в поверженный "наливник" БТРа - все это заканчивалось яркой вспышкой обрывающейся киноленты и приносило облегчение Вадиму.
Но до этой спасительной вспышки каждая секунда пережитого ада растягивалась в воспоминаниях в бесконечность. Поэтому и тормозил Вадим память на янтарных ломтиках тушенки, вывернувших нутро. И не говорил психологу о бурых потеках на броне, бросившихся в глаза
С этих впечатавшихся в память страшных следов в воспоминаниях начиналась война. А он хотел НЕ ПОМНИТЬ ее. Только до этой злосчастной банки тушенки и все. Или до Термеза? А может только до Берлина? А может до третьего мая прошлого года, когда призвался? Помнить прошлое лишь до этой даты, а все последующее стереть из памяти и начать жить от луча света, пробившего ледяную капсулу, в которой очнулся? О, если бы можно было так!
Ведь именно там, за той датой - 3 мая, осталась Люда. Не придуманная в письмах с треугольником штампа полевой почты, которыми засыпал любимую, спасая себя, Вадим. А реальная, в коротком ситцевом халатике, такая теплая и мягкая, хоть пальцами коснись и ощути, хоть закрой глаза, поймай тепло отдающихся губ и растворись в нереальности. К ней такой он так хочет вернуться. Только бы стереть ее придуманную. Не знать пресных писем ее, невыносимых пауз между этими пресными письмами не знать, а еще - НЕ ОТПУСТИТЬ ее. Вадим помнил, что отпустил Люду своим последним письмом, то ли спасая себя, то ли губя.
Но уже ничего вернуть нельзя. Да и забыть эти месяцы, вычеркнуть из жизни, увы, не получится - понимал Вадим. Потому что тот индивидуум, проломивший вслед за лучом света лед скорлупы забытья, был другим. Все помнил, но стал другим. Каким? Не было сил лезть в дебри анализа. Боль. Тупая, парализующая мысли боль, казалось, разламывала череп. Целитель-ясень помогал уверовать, что уходит она потихоньку. Вверх, к самой высокой ветке поначалу, а потом медленно-медленно в землю, к корням дерева, и растворяется, исчезает там навсегда.
Дремал, не дремал, но слух стал улавливать фразы из разговора на соседней скамейке.
– Что ты принес, салабон? Я тебе какую заказывал? С фильтром. А ты что приволок? "Приму" вонючую? Три секунды - и уже помелся за сигаретой, чмо! Минута тебе, а то урою, понял? Броском, марш! Стой! Упор лежа принять! Отставить! Если через минуту не будет курева, сдохнешь у меня тут, понял? Чмошник вонючий.
Вадим приподнял надвинутую на глаза шапку и посмотрел в сторону говорящего. Что-то знакомое улавливалось в интонациях, к которым так и не привык, да и бояться научиться не успел. Закрыл глаза, вновь прислонившись к спасительному дереву. Боль притихала, подпуская дремоту.
– Что ты сказал, гнида? А меня волнует? Я какую задачу поставил тебе, салага? Почему не выполнил приказ? А ну бери, сука, и жри эту "Приму"! Жри, я сказал! Вот так. А теперь упор лежа принять! Пятьдесят раз отжался! Считать в голос! В голос, я сказал! Вот так.
"Круглик!
– вдруг озарило Вадима.
– Точно он! Вот уже воистину - гора с горой не сходятся".
– Что, сдох, чмо?
Послышался вскрик и глухой звук упавшего тела. Вадим открыл глаза. Фигура в измазанном больничном халате, скрючившись, лежала на земле, а сержант Круглик пинал ее ногой. Без усердия, а, скорее, брезгливо. Еще трое сидели, развалившись на скамейке, и раскидывали карты - играли в "очко".
– Подымайся! Подымайся, дерьмо собачье! И откуда эта плесень в армию попадает? Мамкины сынки! А потом вешаются. А командир виноват! Да, чмо? Я тебя спрашиваю! Ты удавишься, а командира под суд, да? Иди, падла, вешайся! На глазах у меня вешайся только, падаль! А то у меня один удавился, вот такое же отребье! Так затаскали особисты. Из-за такой гниды, как ты, затаскали! Так хоть увижу, как удавишься! Иди, вешайся!
Фигура поползла в сторону, всхлипывая. Круглик за ней, подгоняя пинками.
Вадим, как сомнамбула, поднялся:
– Товарищ сержант.
Круглик обернулся. Трое за картами не среагировали - на кону был крупный банк.
– Товарищ сержант!
– вновь окликнул Вадим и медленно двинулся к удивленному Круглику. Замызганная фигура на земле все так же скулила вполголоса.
– Чего тебе?
– настороженно спросил сержант, присматриваясь к странной личности.
Вадим остановился за два шага и уперся взглядом в раскрасневшееся лицо Круглика. Боль в черепе била кувалдой, стараясь расколоть голову и вырваться наружу.
– Я был у вас на пересылке, не помните?
– Тон вопроса никак не гармонировал с остекленелым, почти безумным взглядом Бута.
– Ну.
– Сержант вспомнил этого пограничника. Странный какой-то.
– Ты что, обкуренный?
– спросил удивленно.
– Мы были вдвоем. Я и Валик. Валентин Обиход. Он у вас остался, - не обращая внимания на вопрос, медленно, с расстановкой, промолвил Вадим.
– Где он сейчас?
Было притихшая на земле фигура вновь заскулила.
– Что, мразь, ожил?
– среагировал сержант.
– Давай, давись! Вон на поясе своем давись, сука! Или тебя подсадить?
– Круглик уже остервенело пнул ногой свернувшегося калачиком бедолагу.
Вдруг резко подскочил к Вадиму, схватил толстыми цепкими пальцами за отвороты больничного халата и выкрикнул визгливо:
– Обиход? Дружок твой? Удавился твой кореш на собственном ремне! Удавился и разрешения не спросил, гад! А мне дисбат шьют из-за такой вот мрази! Вставай!
Круглик опять набросился на лежащего.
Боль ломила череп, и казалось, еще чуть-чуть и разлетится он на тысячи кусочков, и в этом взрыве боль исчезнет. Как исчезла испепеленная взрывом картина апокалипсиса в горах Гиндукуш. Пусть вместе с сознанием, пусть даже грозит опасность не вернуться, не пробить лед капсулы-могилы! Пусть! Вадим с нетерпеливой дрожью ждал этого момента, но череп держал боль.
"Надо ей помочь! Надо помочь боли вырваться! Вскрыть!" - И Вадим сделал шаг к беснующемуся сержанту.