Скорлупа
Шрифт:
– Но, не с "пулевым с задеванием", дорогой коллега. Какая, уж, в этом случае адекватность, - бесстрастно ответил кто-то. Другие промолчали.
Врачи вышли. Бесшумно впорхнула молоденькая медсестра в накрахмаленном колпаке с красным крестом. Бегло окинула профессиональным взглядом застывшие на кроватях фигуры, частоту падающих капель в капельницах, показания приборов. Поправила занавеску на окне и так же выпорхнула, не заметив согбенного ангела в изголовье того, что с "пулевым с задеванием". И капли в его капельнице перестали падать.
"Гробарь" с роты обеспечения
Жестянщик запаяет цинковую оболочку гроба, и с ощущением хорошо сделанной работы раскурят солдатики по "косячку" из местной "травки". Глубоко втянут расширяющий зрачки сладкий дым и замрут с блаженной улыбочкой на физиономиях: "Не так уж жизнь плоха".
И уже не "черный тюльпан" понесет тело несчастного в родные края, а обычный рейсовый "борт" Аэрофлота. Умершие в госпиталях не войдут в число тех пятнадцати тысяч четырехсот человек боевых потерь Советского Союза за десять лет "афганского интернационализма". Не войдут. Не удостоятся, так сказать, не сподобятся. Вот такая лотерея и такая математика той необъявленной войны.
Могильная тишина воцарилась в палате. Старинная кладка стен неврологического отделения глушила звуки расположенного по соседству железнодорожного вокзала, где жизнь кипела уже с примесями войны. А Ангел-Хранитель контуженного бережно укрыл своего опекаемого смирительным покрывалом беспамятства - единственной пока защитой того от страшных болей.
Зима в этом южном городе сдалась еще в конце января. По ночам она еще стелила подбитое изморосью одеяло тумана, но раннее солнышко своими лучами-саблями легко кромсало густую пелену, высушивая и быстро подогревая сырой утренний воздух.
Все мало-мальски ходячие неврологического отделения после обхода тянулись в старый парк, пропахший прелыми прошлогодними листьями. Солнце тянулось все выше и выше, и вот уже исчезал помалу тленный запах уснувшей осенью природы, а рвался в оживающий мир молодой, задорный, неусидчивый аромат первой зеленой травки и набухающих почек.
Вадим присел на "свою" скамейку. Тихонько нащупал позу, при которой, казалось, притихает боль, и, закрыв глаза, подставил лицо теплым солнечным лучам. Он облюбовал эту скамейку еще, как только начал с трудом выходить на прогулки. Она стояла в стороне и была без одной доски, этим, наверное, не привлекая желающих присесть. За это и оценил ее Вадим, искавший уединения, а в уединении - спокойствия и возможности хотя бы притупить, хоть ненадолго, бесконечную головную боль.
Скамейка стояла впритык к старому ясеню. Вадим, сдвинув шапку на лоб, прижимал затылок к шероховатой коре и так сидел, замерев. И боль потихоньку уходила. Казалось, старое дерево, насмотревшись
Его лечили усердно. Лейтенант Опарин - лечащий врач рядового Бута, уделял особое внимание своему пациенту. На примере этого выжившего в страшной контузии солдата молодой доктор имел намерение писать диссертацию. Писать когда-нибудь потом - после. После войны. А пока недавний выпускник медицинского института набирался практических знаний. Но ему казалось, что здесь этой практики недостаточно. Надо туда - "за речку". Там и теория с практикой в одной связке, там и год - за три, там и ордена, и "чеки", и дефицит. Ну, и слава, конечно. Хотя, лейтенант медицинской службы Опарин был не настолько честолюбив. Он был в меру честолюбив. Как и в меру склонен к состраданию, а так же и цинизму - так обостряющегося у медиков на войне.
Лейтенант Опарин написал рапорт о переводе в Кабульский госпиталь. Ходили слухи, что это самый большой госпиталь в мире намечается - тысяч на пять мест. Вот туда попасть бы! Вот там практика! Он очень хотел поднять этого контуженого парня и вернуть в строй. Это должны оценить при рассмотрении рапорта - был уверен.
Удостоенный особой опеки больной Бут быстро шел на поправку. Физические параметры приходили в норму, но моральное состояние оставляло желать лучшего. Был замкнут, неразговорчив, неэмоционален. Опарин предполагал, что это от перманентных головных болей, переходящих в жестокую мигрень, - последствия контузии. Также оставались проблемы с памятью. Нить воспоминаний Бута обрывалась на открытой во время остановки колонны банке тушенки, содержимое которой не пошло на душу солдату.
"Дальше ничего не помню", - сквозь зубы выдавливал Вадим. Упирал остекленевший взгляд в одну точку, или, обхватив голову руками, начинал раскачиваться со стороны в сторону и подвывать утробным стоном. Опарин подавал знак психологу и заканчивал очередной сеанс-попытку восстановить в памяти больного цепочку событий. Он предполагал, что вспомнив трагические минуты и пережив вновь стресс, уже всего лишь стресс, а не страшное потрясение, Бут, наконец-то, начнет жить дальше. Как бы, переступит через этот барьер, и память упрячет в глубины подсознания пережитое - ведь человеку свойственно, в большинстве своем, помнить лишь хорошее и только это хорошее нести по жизни.
Но сеансы у психолога не давали желаемого результата, как ни бился доктор Опарин. И не могли дать. Потому, что Вадим Бут помнил ВСЕ! И засохшие потеки крови на угловатом бэтээровском носу, которым водитель Бут подталкивал буксовавший на подъеме "наливник". И "камазиста" с "наливника" Семена - почти земляка из Белгорода, судорожно цепляющегося за баранку сползающего в пропасть тягача, как будто этим можно было спастись от страшного конца. И капитана Самохина, который в смертном отчаянии превратил такую совсем не страшную колесную бронемашину с, казалось, чуть ли не игрушечным пулеметиком в маленькой башенке, в ужасного монстра, пожирающего и своих, и чужих.