Скупые годы
Шрифт:
Мне делается стыдно. Я кусаю себе губы и не мигая гляжу вдаль.
Вдруг возле меня кто-то тяжело вздохнул. Вздрогнув, я обернулся.
Рядом со мной сидела Люська.
Она протянула мне руку, спросила:
– Тяжело?
Я кивнул головой и закрыл ладонями лицо.
– Ага, вот вы где?!
– выскочив из-за бревен, радостно вскрикнул Витька, и не успели мы опомниться, как были уже у него в доме.
Витька посадил меня между своим отцом и собой и хлопнул по моей спине.
–
Я не ответил ему. Я украдкой разглядывал его отца. Он был широкоплечий, крепкий. Военная гимнастерка на нем была хорошо отглажена. И весь он был какой-то чистый, опрятный, подтянутый, как нарисованный. Пахло от него чем-то приятным.
Дядя Коля (так звали Витькиного отца) заметил, что я наблюдаю за ним, подвинулся ко мне ближе, взял меня за руку повыше локтя и серьезно заговорил о жизни.
Мне это понравилось, и я рассказал ему о всех своих радостях и печалях, о колхозных делах.
– Ну а трудодень как?
– спросил дядя Коля с мягкой, доброй улыбкой, но в его голосе я уловил еле заметную нотку беспокойства и смутился, но тут же оправился и твердо ответил:
– Пока плохо. Дают мало. Но мы и не спрашиваем большего. На то и война.
– Верно, верно, - заторопился дядя Коля. Верно мыслишь. Теперь все наладится. Вернутся фронтовики, в колхозе прибавится силы, трудодень станет крепким. Жизнь пойдет в гору.
Он помедлил.
– Ничего, Владимир, все будет так, как надо.
Я улыбнулся. Я верил ему.
Я и сам представлял будущую жизнь хорошей.
ГЛАВА 11
А жизнь, как нарочно, каждую мою радость отравляла горечью.
Возвращаясь от Витьки, мы с Люськой тихо брели вдоль спавшей улицы.
Звезды на высоком безоблачном небе начинали уже потухать. Прохладный сумрак с востока уползал на запад. Приближался рассвет.
Мы шли молча.
Вдруг Люська остановилась и тревожно дернула меня за рукав.
– Посмотри. У вас огонь.
Я обернулся в сторону своего дома и застыл. Сквозь белые занавески окон пробивался тусклый красноватый свет. Это был верный признак того, что в доме что-то случилось.
В деревне летом никто не зажигает лампу, а если зажгли - в семье или радость, или несчастье. Радости я не ждал, а несчастье... Кто от него убережется?!
Подгоняемый тоскливым предчувствием, я быстро перебежал дорогу, впрыгнул на завалинку и прислонился к стеклу.
На столе мрачно коптила лампадка. В комнате было чадно и тихо-тихо.
Мать лежала на кровати вверх лицом. Правая рука ее как плеть свисала вниз и почти касалась полусогнутыми пальцами пола, а левая была откинута на подушку и прижимала к виску скомканное полотенце. Из едва приоткрытого рта матери вылетали чуть слышные шипящие звуки.
– Она пить, пить просит, -
– Это ты, Вова?
– глухо, с расстановкой проговорила она.
– А у меня опять голова разболелась. Поешь - там в печи каша, молоко под скамьей. А со мной пройдет, не бойся, к утру я встану.
Я отвернулся.
Я понимал, что мать говорит неправду. Она и раньше часто жаловалась на головные боли, но сегодня я видел, с каким трудом она выговаривает каждое слово, и чувствовал, что она заболела серьезно. Я переминался с ноги на ногу и, как бы ища поддержки, растерянно оглядывался по сторонам.
А за окном уже совсем рассвело.
Где-то протяжно скрипнули ворота.
– Вон петухи поют, - вяло произнесла мать и забылась.
А утром я отвез ее в соседнюю деревню в больницу.
Врачи определили у нее гипертонию, и обратно я возвращался один. На рыдване рядом со мной вздрагивал и покачивался небольшой узелок белья. На душе у меня было пусто, тяжело.
Дома я, не раздеваясь, упал на кровать и долго лежал неподвижно.
Хлопнула дверь. Вошел Витька, потоптался и молча сел рядом. Вздохнул.
– Я завтра в город еду.
Я не шевелился.
– Хочу в речное училище заявление подать.
Тишина.
– Поедем?
Я горько усмехнулся.
Витька понял нелепость своего предложения, опустил глаза и принялся ковырять ногтем табуретку.
– Ты не сердишься на меня?
– А при чем тут ты?
У меня задрожали губы. Я встал, машинально передвинул на столе чернильницу, взглянул в окно и нарочно громко, чтобы заглушить боль, проговорил:
– Надо в ясли за Валюхой идти.
Мы вышли на улицу, сухо пожали друг другу руки и расстались.
Пройдя несколько домов, я обернулся. Витька, мрачный, стоял все там же, возле нашего крыльца, и провожал меня хмурым взглядом.
Я догадался, что он жалеет меня, отвернулся и прибавил шаг.
– Вовка!
– вдруг вскрикнул Витька и, запыхавшись, подбежал ко мне. Стой! Я не могу так. Что я, виноват, что ли, что у меня приехал отец?
– И я впервые увидел на Витькиных глазах слезы.
А через несколько дней, посылая матери передачу, я писал на клочке бумаги:
"Мама, за нас с Валюхой не беспокойся. Поправляйся. Мы живем
хорошо. Я ведь не один, нас четверо. Галька Дубова убирает комнату и
моет пол, Витька загоняет вечером скотину и приносит воды, Люська