Скупые годы
Шрифт:
доит корову все три раза, отводит в ясли и приводит обратно Валюху,
а я, как только кончу работу, так и бегу к тебе. Такой уж у нас
порядок. Это все Витька с Люськой придумали. А вечером, мам, мы все
вместе топим печку, готовим обед и поим скотину.
Люська прямо как настоящая хозяйка - все умеет. Видишь, мам, мы
живем хорошо. Ты не расстраивайся. Поправляйся, поправляйся скорее.
Завтра мы придем к тебе все четверо и Валюху приведем. Принесем
конфеток
До свидания. Поправляйся. Пиши, жду.
В о в а".
Через несколько минут мне принесли ответ.
"Вова, - писала мать химическим карандашом крупным почерком, - я так рада, так рада, что у вас все так хорошо, что и писать не могу. Голова у меня больше не болит, температура хорошая. Не беспокойся, я скоро выздоровлю. А товарищей своих обними за меня и поцелуй. Обними крепче. Они настоящие друзья".
На слове "друзья", словно звездочка, застыла фиолетовая слеза.
– Ох, мама, еще какие настоящие!
– радостно прошептал я, выбегая на улицу.
– Ты еще не знаешь. Я ведь о многом не рассказал тебе. А главное...
Я смущенно оглянулся и, убедившись, что меня никто не видит, улыбнулся. С Люськой мы теперь каждый день были вместе. Она и сейчас была рядом со мной, только я не написал об этом матери.
Люська дожидалась меня в больничном саду.
На другой день мы пришли к матери все четверо, взяв с собой и сестренку.
Потом мы снова ходили в больницу вдвоем с Люськой.
Мать каждый раз писала нам, что чувствует себя лучше и лучше, а настроение мое становилось все хуже и хуже.
Приближался сентябрь, и я знал, что скоро останусь один. Люська и Витька уедут в город учиться. Люська - в техникум, а Витька - в речное училище. Я завидовал им и часто грустно задумывался о своей какой-то неудачливой судьбе. И как Люська ни старалась успокоить меня, как ни говорила, что никогда не забудет обо мне, на душе у меня было горько.
Я верил и не верил ей.
И вот наступило 28 августа.
Это был по-осеннему холодный, пасмурный день. Из деревни мы вышли, как только рассвело. С угрюмого, темного неба сыпалась колючая изморозь. Под ногами чавкала грязь. Над полями уныло кричали грачи.
Шли мы, не глядя друг на друга, молча, словно хоронили покойника. Каждому было чего-то жалко, на что-то до слез обидно и чего-то совестно.
Я заметил, что Витька с жадностью смотрит на последнюю березку за нашей околицей, и понял, что не вернутся уже больше те, может быть и не радостные, но дорогие нам дни нашей ранней юности.
На вершине горы мы все трое враз остановились.
– Ну, Вовка, - голос у Витьки дрогнул. Он торопливо, неуклюже сунул мне холодную руку, отвернулся и зашагал дальше.
Я,
– Вова, - тихо позвала Люська.
Я покачнулся и, не в силах взглянуть на нее, чуть слышно шепнул:
– Прощай.
И широко зашагал обратно.
Горло мое сжало отчаяние.
– Проживу, - успокаивал я сам себя, стиснув зубы, - как-нибудь проживу.
А самому хотелось плакать.
Не всем же в город. Кому-то надо и хлеб растить.
– Вова, Вова, - топая ногами, теребила меня сестренка, - а мама в больнице?
– В больнице, Валюха, в больнице.
– А Люся уехала?
– Уехала, Валюха, уехала.
– А к Офониным солдат пришел.
– Это их папа вернулся.
– А наш папа что не идет?
Я до боли стиснул зубы.
– Он что, Вова, далеко?
– Далеко, Валюха, далеко.
– А он тоже в шинели?
Я схватил сестренку на руки и прижал.
– В шинели, Валюха, в шинели. Давай я тебе лучше качели сделаю.
– А ты что, Вова, плачешь?
– Это я не плачу, это я так. Мне папа тоже качели делал.
– Такому большому?
– Я был маленький.
– Маленький!
– удивилась сестренка.
– А ты разве был маленький?
– Был, Валюха, все бывают.
И подумал: "Нет, она не должна чувствовать, что отца нет. Я должен заменить его". И, оглядывая двор, вдруг по-настоящему почувствовал себя хозяином дома, взрослым, мужчиной. Я вынес из сарая веревку, перекинул ее через толстый березовый сук и устроил качели.
– А папа тебе такие же делал?
– покачиваясь, спрашивала сестренка.
– Такие же.
– А еще что делал тебе папа?
– А еще домик.
– Маленький?
– Маленький.
– Настоящий?
– Настоящий.
Сестренка о чем-то задумалась и вздохнула.
– Как жалко, что у нас папы нет.
Я понял, что хотела этим сказать сестра, и вплоть до самого вечера мастерил из досок игрушечный домик. Он получился не очень хорошим, похожим на собачью конуру, но радости сестренки не было границ. Она натащила в него кукол, тряпок, насобирала по улице цветных стекляшек, старательно протерла их и разложила по полочкам.
В домике у нее был образцовый порядок.
Каждый вечер, как только я приходил с работы, она брала меня за руку и приводила к домику ужинать. Она выставляла на невысокий толстый чурбачок свои стекляшки и с серьезным видом заставляла меня есть: то манную кашу, то суп, то компот, а иногда у нее бывали даже блины.
Я поглощал ее мнимую еду и тихо спрашивал:
– А письма, Валюха, опять нет?
– Нету.
Валентина забывала про игру, прижималась к моим коленям и говорила: