Скупые годы
Шрифт:
– Это Герка. Двоюродный брат ее, - проговорила мать, тревожно заглядывая мне в лицо.
– Он в городе живет. Приехал в гости.
Я обмяк. Однако слова матери не успокоили меня.
Я не мог видеть хладнокровно Люську вместе с Геркой и, чтобы не наделать глупостей, решил в этот вечер на улицу не ходить. Лег спать. Лег - хорошо сказать. Но разве можно было уснуть. Напрасно я повертывался с одного бока на другой, закрывал голову подушкой, до боли зажимал ладонями глаза - два человека неотступно стояли передо мной. Я вскакивал, прислонялся горячим лбом
Мимо дома, по белесой тропе, проходили девчата и грустно напевали:
На позицию девушка
Провожала бойца.
Темной ночью простилася
У родного крыльца.
И пока за туманами
Видеть мог паренек,
На окошке на девичьем
Все горел огонек.
Я прыгнул на тропу и кинулся догонять девчат. Мне неожиданно захотелось показать Люське, что она для меня самая обыкновенная девушка, что я к ней совершенно равнодушен и что прогулки ее с Геркой меня совсем не тревожат.
Для этого, догнав девчат, я предложил Зинке пройтись по деревне вдвоем. Зинка согласилась. Не помню, о чем мы говорили с ней, помню только, что глазами я ревниво искал Люську. Наконец я увидел ее. Они с Геркой шли нам навстречу. Я нарочно взял Зинку за руку и начал о чем-то сбивчиво рассказывать. Говорил, а сам следил за Люськой.
Вот они поравнялись с нами. Люська на миг остановилась.
Я сразу все понял и с радостью, умышленно не замечая ее, торопливо прошел мимо. Люська проводила нас долгим, растерянным взглядом и слабо, упавшим голосом произнесла:
– Я домой. Спать хочется.
– Спать?
– удивленно переспросил Герка.
– Нет, домой. У меня голова разболелась.
"Ага, голова разболелась", - подумал я и повернул следом за ними. Говорить я с Зиной старался так, чтобы отдельные слова долетали до Люськи. Я видел, что она часто оглядывается, совсем не слушает Герку и все ускоряет шаги.
– Куда же ты так спешишь?
– Герка взял ее за руку.
Люська остановилась, отдернула руку и вдруг кинулась бежать.
– Люсь, чего ты? Люся, погоди, - звал Герка, но Люська не отвечала. Дробный стук каблуков быстро удалялся и скоро совсем затих. Герка огляделся, хлопнул крышкой портсигара - закурил. А на другой день он уехал.
Я был рад этому, но скоро опять загрустил. Люська вечерами на улице не показывалась, а к Зинке я, конечно, больше не подходил.
Потянулись долгие для меня, томительные дни.
Было начало августа.
Стояла солнечная, горячая пора.
Деревня жила своей обычной размеренной жизнью. И вдруг известие. Приехал Витькин отец.
Это событие всколыхнуло, взволновало людей, и к Витьке потянулись толпы любопытных.
Мать моя тоже ходила посмотреть на крепкого, не изуродованного войной фронтовика и вернулась с заплаканными глазами. Я не расспрашивал ее, почему она плачет. Мне все было ясно. Я бережно обтер рукавом висевшую на стене фотографию отца и вышел
К Витьке в этот день я решил не ходить. Но Витька прибежал ко мне сам. Он был переполнен весельем и радостью, сгреб меня в охапку, тискал и что-то бормотал, а я думал о своем отце, и на глаза у меня навертывались слезы. Витька заметил это, разгадал мои мысли и сразу сник.
– Ну ладно, Вовка, что ты, - неуклюже выронил он и виновато потупился.
А вечером у Витьки была небольшая пирушка.
Я обещал прийти пораньше, но не смог. Мать почему-то задержалась на работе, и мне пришлось заниматься по хозяйству; пока я загонял скотину, пока поил теленка, пока отводил к бабушке сестренку, время ушло. К Витьке я прибежал с опозданием.
В кухне, куда я вошел, никого не было. Все сидели в передней комнате за столом и шумно галдели. Мой приход остался никем не замеченным. Я растерянно потоптался у порога, наклонился к рыжему коту, лениво подошедшему к моим ногам, погладил его, огляделся и неожиданно почувствовал тупую тоску. Руки мои задрожали. В горле что-то царапнуло и защекотало. Во рту стало неприятно горько.
– А сейчас, ребята, - весело проговорил в передней комнате Витькин отец, - я предлагаю выпить за наших первых фронтовых помощников - за вас.
– Ура...а...а...а!
– закричали ребята.
На кухню вышла Витькина мать.
– Ты что тут, Владимир? Проходи.
Взяла со стола тарелку и ушла.
Я проводил ее взглядом и вдруг особенно остро понял всю ледяную глубину своего сиротства, повернулся и выскочил на улицу.
Очнулся я за деревней, на бревнах.
Светила тусклая луна. От ее неживого синеватого света мне сделалось еще тяжелей, еще тоскливей.
Перед глазами всплывало то сияющее лицо Витьки, то грустный, заплаканный взгляд матери. "Ничего, Вова, проживем", - успокаивает она.
Но сколько муки, сколько горечи я слышу в этих словах.
Мама. Как бы она была счастлива, если б вернулся отец...
Я закрыл глаза.
Вот он дома. Мы сидим с ним рядом за столом, а она с улыбкой подает обед. В глазах у нее столько радости, столько тепла и ласки, что я невольно улыбаюсь. А сестренка. Она сидит у отца на коленях, прильнула головой к его груди и о чем-то без умолку весело болтает. Отец поглаживает ее волосы, смотрит на меня и неторопливо рассказывает о войне. Говорит он долго-долго, а мне все хочется глядеть на него и слушать. А на столе приветливо шумит самовар.
А потом... а потом. Утром мы идем с отцом на колхозный двор.
Он туго подпоясан широким солдатским ремнем. Шагает он твердо, уверенно.
А я иду рядом, и мне так хорошо, так приятно чувствовать подле себя его силу и мужество. Я горжусь им и стараюсь подражать ему.
Я, как равный равному, рассказываю ему про нашу колхозную жизнь.
Он слушает молча, иногда задумчиво, иногда с улыбкой, а когда я начинаю жаловаться ему, он хлопает меня по плечу и ласково останавливает: "Ты же сильный, а плачешь".