Следствие не закончено
Шрифт:
После улицы изба показалась девушке очень душной; под потолком колыхался табачный угар, царила пьяная бестолковщина.
— Я Никифорову и Сунцову прямо сказал, — орал на ухо Чивилихину утерявший благообразие Ложкин, стараясь перекричать гармонь. — А кто вам за полтора месяца свыше семисот шкурок сдал? Не Кирилл ли Иваныч, случаем?
— Им не объяснишь, — благодушно отвечал Ефим Григорьевич, опасливо прижимаясь локтем к разомлевшей от жары и водки Антониде.
— Объясним!.. Все объясним. Только ты сумей себя поставить, — не унимался Ложкин. — Обожди — еще и председателем
— Ох, ах!.. Ох, ах… — подкрикивал гармонисту Бунцов, нескладно размахивая руками.
Настя прибрала немного на столе, поставила свежие бутылки. Сквозь галдеж услышала, как отец говорил Антониде:
— Я к тебе тулюсь не как тот кобель, а по-хорошему.
— Все вы хороши, пока вас близко не подпускаешь, — ответила Антонида. — Настю мне твою жалко — вот в чем вопрос.
— А что меня жалеть, я ведь не припадочная! — не сдержавшись, резко бросила Антониде Настя и бесцеремонно смахнула со стола прямо на колени счетовода рассыпанную им по скатерти капусту.
Потом, не накинув даже шаль на плечи, вышла во двор и стояла около крыльца, пока не задрогла.
А когда отец в третий раз послал Настю за вином, она сказала негромко, но твердо:
— Больше не пойду, папаша.
До пьяного Ефима Григорьевича не сразу дошло противоречие всегда покорной дочери. И только когда вездесущий гармонист Костюнька Овчинников, заметив отчаянное состояние Насти, отставил гармонь и сказал примирительно: «Дозвольте, Ефим Григорьевич, я слетаю», — Чивилихин понял, что дочь проявила ослушание, и сразу вскипел пьяным гневом. Встал из-за стола, нетвердой походкой подошел к Насте.
— Как ты сказала?
Настя с тоской взглянула в распаленные вином и злостью глаза отца, увидела совсем чужое набрякшее лицо его, засоренную капустой бороду и повторила еще тише, но так же решительно:
— Не пойду!.. Сил моих нет на такое.
Ефим Григорьевич, не размахиваясь, ударил Настю по лицу. Больно ударил, но что значит боль!
Девушка отшатнулась, взглянула на отца еще раз. Потом будто не своими руками взяла платок, дубленку. Словно из-за стены услышала голос Антониды:
— Ну, не я твоя дочь!
И по-пьяному хвастливый голос отца:
— По-ойдет… Родителя положено уважать…
11
Метель разыгрывалась. Сквозь снежную сумятицу подслеповато помаргивали огоньки в окнах, плыли в сторону и растекались очертания изб, деревьев. Из-за оврага доносился тоскливый собачий лай, переходящий в подвывание.
Ветер прятал под снегом протоптанные людьми дороги и тропы, злорадно насвистывал среди голых сучьев берез и то угрожал, то жалобно скулил, пытаясь проникнуть через трубу, остудить и завалить снегом теплоту жилищ.
Егор Головин сидел около стола, на котором горела небольшая керосиновая лампа, оставлявшая углы в полутьме. Он низко склонился над гимнастеркой и, тяжело дыша от напряжения, пришивал заплату на порванный рукав.
После встречи с Настей на гулянке Егор притих и затаился от людей. Убедив себя в том, что с девушкой все кончено, он нашел в себе силу воли сказать: «Ну и пусть», — и сразу же принял бесповоротное
И сколько бы Егор ни возражал другу, как бы ни горячился, все равно в конце концов ему пришлось бы признать, что Сергей прав и пустое, не бойцовское это дело обижаться на судьбу. Но Сергей находился очень далеко и каждый день, каждый час подвергался смертельной опасности: после своего награждения он возглавил ударную группу пластунов — охотников на доты.
И не прав был Егор Головин, который, сидя у себя в избе за несколько тысяч верст от грохочущей разрывами линии фронта и занимаясь бабьим делом — шитьем, мысленно обращал к своему другу такие слова: «Ждешь, чтобы я тебе написал поздравленьице, поклонился. Видно, и ты в папашу пошел».
Спавшая у ног Егора лайка подняла голову, сторожко повела ушами, затем ощетинилась и заворчала. Кто-то снаружи трижды стукнул в стекло. Егор недоуменно взглянул на затянутое кружевной изморозью окошко, потом встал, сердито цыкнул на собаку и пошел открывать дверь.
Если бы в избе Головина появился тот самый розоволицый и почти безбровый финский солдат, которого они с Сергеем когда-то сняли с дерева, как глухаря, Егор не изумился бы так. Он просто остолбенел, когда распознал в облепленной снегом фигуре Настю.
— Уйми собаку-то, Егор Васильевич, — попросила девушка, боязливо глядя на глухо рычащую лайку. Спохватившись, Егор ринулся на собаку так, что та взвизгнула и метнулась под лавку, как поднятый с лежки заяц-беляк. Настя невольно улыбнулась. Но улыбка показалась Егору жалкой.
— Не ждал небось? — отирая концом шали лицо, спросила она и добавила, не дожидаясь ответа: — Я и сама не думала, что приду к тебе.
Егор стоял опустив руки. От удивления его упрямое лицо стало по-мальчишески простодушным. И хотя мысли проносились, вытесняя одна другую, он не знал, что сказать девушке.
А в груди закипало горячее чувство радости.
— Не прогонишь? — смущенная молчанием Егора, робко спросила Настя.
— Что вы, Настасья Ефимовна… — не сразу отозвался Егор.
Девушка прошла к столу, опустилась на лавку, откинула с головы на плечи шаль. Увидав шитье Егора, улыбнулась.
— Никак портняжил?
— Вроде того. Плохо разве?
— Эх ты, — Настя взяла гимнастерку, покачала головой. Задумалась, машинально разглаживая рукой неловко нашитую заплату. Потом, как бы спохватившись, взглянула на Егора: — Что же ты ничего не спрашиваешь, Егор Васильевич? Будто так и надо. Я ведь не потому к тебе пришла, что…