Следствие не закончено
Шрифт:
— В честь чего это ты насылаешься? — неласково спросила она Анну Ложкину, когда та предложила Насте вымыть после гостей пол в горнице.
— А что?.. Мне разве трудно? — простодушно ответила Анна. — Может, и ты, Настасья Ефимовна, когда-нибудь меня вспомнишь.
Настя смутилась.
— Да что я вам — барыня, что ли, или убогая?.. Манька твоя вчера утром снег от ворот откидала, Василиса квасу бочонок, видишь ли, специально для папаши заправила, ты горницу прибрать норовить?
— Не плохое ведь делаем, — резонно ответила
— Вот приедет Сергей Ефимович, — Настя, как и все новожиловцы, стала называть брата по имени-отчеству, — все расскажу ему… А то и говорить ничего не буду — уйду и все!
— Куда?
— Будто пути нет: в лесничество, слышь, народ набирают. Или на кирпичный завод наймусь, в мешалки.
— В мешалки! — изумилась Анна. — Да тебе отец все косы выдерет за такое намерение. Видишь ведь, как Ефим Григорьевич себя поставил.
— Бате я не указ, — тихо ответила Настя.
Поведение отца начало не на шутку беспокоить ее, а временами и угнетало.
Так, например, случилось, когда они пришли на свиноферму за поросятами.
Заведующий фермой Максим Жерехов, или «поросячий командир», как язвительно величали за глаза свинарки Максима Никаноровича за суровый нрав и придирчивость, был один из тех колхозников, которые личную, присущую большинству потомственных хлеборобов хозяйственную бережливость, граничащую иногда и со скупостью, сумели переключить на колхозное добро. Жерехов был высок ростом, худ и угловат, как выросшая на ветреном косогоре сосна. К порученному ему делу относился истово, будучи искренне убежденным, что свиноводство — самая доходная отрасль в колхозном хозяйстве. Сам — по своей инициативе и за свои личные деньги — съездил в Орловскую область и привез оттуда двух поросят знаменитой породы «ливенки». Сам и выходил. А в результате добился того, что был намечен к участию во Всесоюзной сельскохозяйственной выставке.
Когда Жерехову сообщили, что правление постановило выделить Чивилихину двух поросят, он сказал:
— Ну-к что ж, у нас подсвинки-то не купленые. — Но в душе осудил такую расточительность. Жене посетовал: — Парней-то вона сколько. Ежели каждому по два сосунка отдать — закрывай все заведение! — И, расстроив себя таким рассуждением, добавил: — Таким хозяевам дай волю — весь колхоз разбазарят!
— В уме ты или нет? — накинулась на Максима жена. — Про героя говоришь такие слова… Скажи спасибо, что дочь Клавдия тебя не слышит.
— Покорно благодарим! — не желая вступать в пререкания с женой, отозвался Максим.
Однако, придя на ферму, Жерехов целый час ходил по свинарнику, от станка к станку, выбирая, каких бы поросят выделить Чивилихину.
И выбрал.
— Но-но, спасибо тебе, Максим Никанорыч! — с презрением глядя на двух сосунков, обиженно повизгивающих в ящике, сказал Ефим Григорьевич. — Хуже-то не нашлось?
— Плохих не держим, — невозмутимо ответил Жерехов. — А ты, товарищ Чивилихин, запаренными отрубями их больше потчуй. Они, брат,
— Что ж мне с ними — танцы плясать? — загорячился Ефим Григорьевич. — Нет уж, товарищ Жерехов, этих веселых ты оставь себе на раззавод, а мне вон из тех парочку выдерни.
И Ефим Григорьевич указал на соседний станок, где около благодушно похрюкивающей матки аккуратным рядком лежали поросята — один к одному, розовые и плотные, как тючки.
— Из те-ех! — Жерехов даже изумился. — У тебя, товарищ Чивилихин, глаза-то вострые. А на выставку чего повезем — кобелей, что ли?
— Хватит здесь на четыре выставки: ишь расплодил сколько!
Ефим Григорьевич оглянулся на неотступно сопровождавшего его все эти дни колхозника Андрея Бунцова — мужичка малорослого и пронырливого, затем снова повернулся к Максиму и произнес внушительно:
— Не кому-нибудь даешь, а Герою Советского Союза!
— Понимать должен, — поддакнул и Андрей Бунцов.
— Ты меня на героя не бери! — у Жерехова задергалась вбок на худой шее голова, что являлось признаком большого волнения. — Я, брат, сам в ту войну заслужил три Егория! Только мне за них и кутенка не дали.
— Вспомнила бабушка, как внучкой была! — захохотал Ефим Григорьевич. — Царскую награду приравнял к советской.
— Ты, Максим, еще похвастай, как унтером был! — в тон Чивилихину добавил Бунцов.
Максим Жерехов оглядел посуровевшим взглядом Ефима Григорьевича, затем, мельком взглянув на стоявшую в сторонке Настю, подшагнул к Бунцову, спросил негромко, но внушительно:
— А тебе чего здесь надо?
— Мне ничего. — Бунцов невольно попятился от колючего взгляда Максима. — Поскольку мы являемся кумом…
— Черту ты кум!.. Выходь отсюда! — с прорвавшейся вдруг, злостью крикнул Жерехов.
— Куда? — Бунцов попятился, испуганно скосил глаза на Ефима Григорьевича, как бы ища поддержки.
— В милицию беги, огарок! Объясни там советской власти, что Максим Жерехов дослужился до унтера за то, что полных четыре года в окопах гнил за матушку-Расею, за батюшку царя! А сейчас геройского папашу поросятами обидел…
— Но, но, потише! — прикрикнул на Максима Ефим Григорьевич. — Ты, товарищ Жерехов, на папашу не сворачивай. Гляди, как бы и взаправду советская власть на тебя не обиделась.
В свинарнике стало тихо. Только иногда слышалось умиротворенное похрюкиванье поросят.
— Батя, зачем вы говорите такие нехорошие слова, — тронув отца за рукав, негромко сказала Настя; ей было вдвойне стыдно еще и потому, что дочь Максима Жерехова была для нее ближайшей подругой, а для брата Настиного — дорогой девушкой.
— Отстань! — прикрикнул на Настю Ефим Григорьевич и строго приказал Жерехову: — Вон из тех отберите мне пару, товарищ Жерехов!
— Хошь всех забирайте, товарищ Чивилихин, — не глядя на Ефима Григорьевича, сказал Максим и, понурившись, направился к выходу из свинарника.