Случайные люди
Шрифт:
За спиной сэра Эвина стоял высоченный человек в белом и красном, с копьем и капюшоном на глазах. Меховая оторочка плаща торчала во все стороны, словно мех намок в чем-то липком и так и высох — иглами. Человек поднял капюшон, и я поняла, что это вовсе не человек. Низкий лоб, тяжелая челюсть, еще и клыки торчат. И глаза горят ярче углей… Я закричала, но из горла вышло только сипение. Я зашарила около себя, натыкалась пальцами на все, кроме кинжала, а орк, глядя прямо на меня, поджаривая меня угольями глаз, как куропатку на вертеле, сказал:
— Спаси мой народ.
Я нащупала кинжал, стиснула рукоять до скрипа и закричала снова.
И снова проснулась.
Осторожно сняла — снова — руку с груди Мастера, села. В голове стояла муть. Глаза
— Делись, — сказала я сипло.
Белка скакнула на землю и зазмеилась меховой лентой, убежала.
— Я же пошутила, — сказала я, кашлянула. Завернулась в плащ. Он еще хранил сонное тепло.
Китна была теплая, толстая, как носок производства правильной бабушки, и такая же шерстяная. Спокойная, как слон, животина, она всегда первый день визита относилась ко мне подозрительно, а потом позволяла совать под себя руки. Отцу почему-то давали отпуска только зимой, и мы навещали заграничную родню в мои новогодние каникулы. Мне давали занимать целую комнату, полную старых и чужих вещей. Днем они мне нравились, особенно массивный стол, настоящий авианосец, и глубокое кресло, в которое я умещалась вся и еще оставалось место. Но ночью вещи обступали незнакомым кругом, и пахло в комнате чужим, кровать была слишком большая, а одеяло — недружественное и холодное, я боролась с ним полночи. Китна приходила с полным правом: это была ее комната. Она без единого звука подцепляла лапой низ двери и драла, тянула, скребла когтями по краске и полу. Я подскакивала: звук казался в спящей квартире оглушительным, я так и ждала, что родители и бабушка с тетей прибегут и станут отчитывать не Китну, а меня как не сумевшую сохранить покой. Я, поджимая ноги на холодном паркете, подбегала, натыкаясь на зловредные мебельные углы, открывала дверь. Китна садилась на толстую попу и глядела снизу вверх мерцающими блюдцами. Я сторонилась, как швейцар, пропуская, Китна долго раздумывала, и иногда уходила обратно к бабушке, а иногда входила, запрыгивала на кресло и мигала на меня глазищами оттуда. Я пряталась в одеяло, которое было мне теперь другом и защитником, и поддерживала игру в гляделки. Всегда побеждала, потому что Китне надоедало, она укладывалась, обернувшись хвостом. Я успевала задремать, когда она спрыгивала на пол, бесшумно шла, забиралась на кровать и, подвинув меня к стенке, устраивалась. Тогда я решалась ее погладить, а потом, когда мурчание начинало литься монотонно и постоянно, совала ладони под меховой бок. Под Китной было тепло, но лежать так было неудобно, и я успевала убрать руки до того, как ей надоедало.
Каждый год всю обратную дорогу и еще неделю дома я клянчила у родителей котенка.
Я, зевая и спотыкаясь по сонному делу, потащилась помогать Полле с утренними заботами. Белка натаскала орехов, сложила около котелка. Я, умывшись и будучи попрошенной посидеть и не утруждать себя (читай — не путаться под ногами), колола их в ладонях. Проходивший мимо сэр Эвин аж остановился поглядеть. А что такого? Малярной кистью помашешь — мускулы, как у культуриста, может, и не нарастут, зато появится в теле жилистая рабочая сила. Я — девушка физического труда, чем и горжусь. Все хорошие вещи, которые можно пощупать, сделаны физическим трудом. А голова и так забита мыслями больше, чем хотелось бы. Я закинула орешек в рот, другой отдала Полле. Поделилась и с королевой, когда она встала, и с белкой, которая бегала вокруг ботинок, вспрыгивала на колени и обиженно стрекотала.
Поручили ее, конечно, моим заботам. Чьим же еще. Коготки цеплялись за лямку, хвост щекотал ухо, белка не могла сидеть спокойно
— Спойте, голубушка.
Полла сбилась с шага, откашлялась и завела:
Жила в деревушке далекой
На север от Сизых Холмов
Девицы семья сероокой,
Крестьян, почитай, восемь ртов.
Отец подзывает девицу:
Решайся ты, дочь, поскорей
Кого пригласим мы в светлицу,
К кому подсылать сватовей.
Да славь мою щедрую волю,
Избранников вокругь полно
Сама выбирай свою долю,
А я заготовлю вино.
Девица вздыхает и крутит
Меж пальцами кончик косы.
Вздымаются юные груди,
Уходят в раздумьях часы.
Наутро является первый:
Хорош, и весёл, и удал.
"На сердце прекраснейшей девы
Обрушу я точный удар.
Ни волк, ни кабан, ни лисица
Моей не избегнут руки,
И ты не избегнешь, девица,
Плети подвенечны венки".
За ним закрываются двери,
Девица поводит рукой:
К чему мне те дохлые звери,
Мясные, наружу кишкой?
Я смерть не люблю, и охотник
В мужьях уж недолго такой.
Сработает быстренько плотник,
И стану я в шкурах вдовой.
Отец хмурит брови устало,
Но слово все ж держит свое.
Лихая беда то начало,
А мы еще чуть подождем.
Второй был в поту и землице
В руках колосок и трава.
"Прекрасной, как рожь, посестрице,
Принес я златые хлеба.
Мы вместе с утра и до ночи
Спахаем упрямую твердь.
Трудиться всю жизнь, что есть мочи
До смерти нас ждет круговерть".
Его провожает девица
Дрожит и поводит рукой:
Уж лучше я буду вдовица,
Сама чем умру молодой.
Рожу ему десять детишек,
И десять полей заращу
Без глупых коварных страстишек…
И вскроюсь подобно свищу.
Отец громыхает не в шутку,
Последний он шанс ей дает:
Ну, глупая ты баламутка,
Остался один, веди счет!
И был он купеческим сыном
Собою хорош и богат:
Пропах он кострами и дымом,
И искренне девице рад.
"Рожай сыновей и девчонок,
Наряды весь день подбирай,
Из ловких моих ухоронок
Ты собирай урожай".
Отец потирает ладони,
А девица плачет почти:
Такие, папаша, тихони,
Щедры лишь в начале пути.
Потом попрекнет лишней юбкой,