Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

Вознесенский Андрей Андреевич

Лейтенант Загорин

Я во Львове. Служу на сборах, в красных кронах, лепных соборах. Там столкнулся с судьбой моей лейтенант Загорин. Андрей. (Странно... Даже Андрей Андреевич. 1933. 174. Сапог 42. Он дал мне свою гимнастерку, Она сомкнулась на моей груди тугая как кожа тополя, И внезапно над моей головой зашумела чужая жизнь, судьба, как шумят кроны... «Странно»,— подумал я...) Ночь. Мешая Маркса с Авиценной, спирт с вином, с луной Целиноград, о России рубят офицеры. А Загорин мой — зеленоглаз! Ах, Загорин, помнишь наши споры? Ночь плыла. Женщина, сближая нас и ссоря, Стройно изгибалась у стола. И как фары огненные манят — из его цыганского лица вылетал сжигающий румянец декабриста или чернеца. Так же, может, Лермонтов и Пестель, как и вы, сидели, лейтенант. Смысл России исключает бездарь. Тухачевский ставил на талант. Если чей-то череп застил свет, вы навылет прошибали череп и в свободу глядели через — как глядят в смотровую щель! Но и вас сносило наземь косо, сжав коня кусачками рейтуз. «Ах, поручик, биты ваши козыри». «Крою сердцем — это пятый туз!» Огненное офицерство! Сердце — ваш беспроигрышный бой. Амбразуры закрывает сердце. Гибнет от булавки болевой. На балкон мы вышли. Внизу шумел Львов. Он рассказал мне свою историю. У каждого офицера есть своя история. В этой была женщина и лифт. «Странно», —

подумал я. 1965

Эскиз поэмы

22-го бросилась женщина из застрявшего лифта, где не существенно — важно в Москве — тронулся лифт гильотинною бритвой по голове! Я подымаюсь. Лестница в пятнах. Или я спятил? И так до дверей. Я наступаю рифлеными пятками по крови твоей, по крови твоей, по крови твоей... * * * «Милая, только выживи, вызволись из озноба, если возможно — выживи, ежели невозможно — выживи, тут бы чудо! — лишь неотложку вызвали... выживи!.. как я хамил тебе, милая, не покупал миндалю, милая, если только — шагу не отступлю... Если только...» * * * «Милый, прости меня, так послучалось. Просто сегодня все безысходное — безысходней, наипечальнейшее — печальней. Я поняла — неминуема крышка в этом колодце, где любят — не слишком, крикнешь — не слышно, ни одна сволочь не отзовется! Все окружается сеткой железной. Милый, ты рядом. Нет, не пускает. Сердце обрежешь, но не пролезешь. Сетка узка мне. Ты невиновен, любимый, пожалуй. Невиноватые — виноватей. Бьемся о сетки немилых кроватей. Ну, хоть пожара бы! Я понимаю, это не метод. Непоправимое непоправимо. Но неужели, чтобы заметили,— надо, чтоб голову раскроило?! Меня не ищи. Ты узнаешь от матери, что я уехала в Алма-Ату. Со следующей женщиной будь повнимательней. Не проморгай ее, женщину ту...» * * * Открылись раны — не остановишь,— но сокровенно открылось что-то, свежо и ноюще, страшней, чем вены. Уходят чувства, мужья уходят, их не удержишь, уходит чудо, как в почву воды, была — и где же? Мы как сосуды налиты синим, зеленым, карим, друг в друга сутью, что в нас носили, перетекаем. Ты станешь синей, я стану карим, а мы с тобою непрерываемо переливаемы из нас — в другое. В какие ночи, какие виды, чьих астрономищ? Не остановишь — остановите! — не остановишь. Текут дороги, как тесто город, дома текучи, и чьи-то уши текут как хобот. А дальше — хуже! А дальше... Все течет. Все изменяется. Одно переходит в другое. Квадраты расползаются в эллипсы. Никелированные спинки кроватей текут, как разварившиеся макароны. Решетки тюрем свисают, как кренделя или аксельбанты. Генри Мур, краснощекий английский ваятель, носился по биллиардному сукну своих подстриженных газонов. Как шары блистали скульптуры, но они то расплывались как флюс, то принимали изящные очертания тазобедренных суставов. «Остановитесь! — вопил Мур.— Вы прекрасны!..» — Не останавливались. По улицам проплыла стайка улыбок. На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца. Черный и красный. Их груди слиплись. Они стояли, походя сбоку на плоскогубцы, поставленные на попа. Но-о ужас! На красной спине угрожающе проступили черные пятна. Просачивание началось. Изловчившись, красный крутил ухо соперника и сам выл от боли — это было его собственное ухо. Оно перетекло к противнику. Мцхетский замок сползал по морщинистой коже плоскогорья, как мутная слеза обиды за человечество. Букашкина выпустили. Он вернулся было в бухгалтерию, но не смог ее обнаружить, она, реорганизуясь, принимала новые формы. Дома он не нашел спичек. Спустился ниже этажом. Одолжить. В чужой постели колыхалась мадам Букашкина. «Ты как здесь?» «Сама не знаю — наверно, протекла через потолок». Вероятно, это было правдой. Потому что на ее разомлевшей коже, как на разогревшемся асфальте, отпечаталась чья-то пятерня с перстнем. И почему-то ступня. Радуга, зацепившись за два каких-то гвоздя в небе, лучезарно провисала, как ванты Крымского моста. Вождь племени Игого-жо искал новые формы перехода от коммунизма к капитализму. Все текло вниз, к одному уровню, уровню моря. Обезумевший скульптор носился, лепил, придавая предметам одному ему понятные идеальные очертания, но едва вещи освобождались от его пальцев, как они возвращались к прежним формам, подобно тому, как расправляются грелки или резиновые шарики клизмы. Лифт стоял вертикально над половодьем, как ферма, по колено в воде. «Вверх — вниз!» Он вздымался, как помпа насоса, «Вверх — вниз!» Он перекачивал кровь планеты. «Прячьте спички в местах, недоступных детям». Но места переместились и стали доступными. «Вверх — вниз». Фразы бессильны. Словаслиплисьводнуфразу. Согласные растворились. Остались одни гласные. «Оаыу аоии оааоиаые!..» Это уже кричу я. Меня будят. Суют под мышку ледяной градусник. Я с ужасом гляжу на потолок. Он квадратный. Р. S. Мне снится сон. Я погружен на дно огромной шахты лифта. Дамоклово, неумолимо мне на затылок мчится он! Вокруг кабины бьется свет, как из квадратного затменья, чужие смех и оживленье... Нет, я узнаю ваш гул участливый, герои моего пера, Букашкин, банщица с ушатом, пенсионер Нравоучатов, ах, милые, еtс, я создал вас, я вас тиранил, к дурацким вынуждал тирадам, благодарящая родня несется лифтом на меня, я в клетке бьюсь, мой голос пуст, проносится в мозгу истошном, что я, и правда, бед источник, пусть!.. Но в миг, когда меня сомнет, мне хорошо непостижимо, что ты сегодня не со мной. И тем оставлена для жизни. 1965

* * *

Прости меня, что говорю при всех. Одновременно открывают атом. И гениальность стала плагиатом. Твое лицо ограблено, как сейф. Ты с ужасом впиваешься в экраны — украли! Другая примеряет, хохоча, твои глаза и стрижку по плеча. (Живешь — бежишь под шепот во дворе: «Ишь баба — как Симона Синьоре».) Соперницы! Одно лицо на двух. И я глазел, болельщик и лопух, как через страны, будто в волейбол, летит к другой лицо твое и боль! Подранком, оторвавшимся от стаи, ты тянешься в актерские пристанища, ночами перед зеркалом сидишь, как кошка, выжидающая мышь. Гулянками сбиваешь красоту, как с самолета пламя на лету, горячим полотенцем трешь со зла, но маска, как проклятье, приросла. Кто знал, чем это кончится? Прости. А вдруг бы удалось тебя спасти! Не тот мужчина сны твои стерег. Он красоты твоей не уберег. Не те постели застилали нам. Мы передоверялись двойникам, Наинепоправимо непросты... Люблю тебя. За это и прости. Прости за черноту вокруг зрачков, как будто ямы выдранных садов,— прости! — когда безумная почти ты бросилась из жизни болевой на камни ненавистной головой!.. Прости меня. А впрочем, не жалей. Вот я живу. И это тяжелей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Больничные

палаты из дюраля. Ты выздоравливаешь. А где-то баба за морем орет. Ей жгут лицо глаза твои и рот. 1965

* * *

«Умирайте вовремя. Помните регламент...» Вороны, вороны надо мной горланят. Ходит как посмешище трезвый несказанно Есенин неповесившийся с белыми глазами... Обещаю вовремя выполнить завет — через тыщу лет! 1964

Из ташкентского репортажа

Помогите Ташкенту! Озверевшим штакетником вмята женщина в стенку. Помогите Ташкенту! Если лес — помоги, если хлеб — помоги, если есть — помоги, если нет — помоги! Ты рожаешь, Земля. Говорят, здесь красивые встанут массивы... Но настолько ль красиво, чтоб живых раскрошило? Я, Земля, твое семя, часть твоя — как рука или глаз. В сейсмоопасное время наша кровь убивает нас! С материнской любовью лупишь шкафом дубовым. Не хотим быть паштетом. Помогите Ташкенту!.. На руинах как боль слышны аплодисменты — ловит девочка моль. Помогите Ташкенту! В парке на карусели кружит пара всю ночь напролет. Из-под камня в крушенье, как ребенок, будильник орет! Дым шашлычники жарят, а подземное пламя лижет снизу базары, как поднос с шашлыками. Сад над адом. Вы как? Колоннада откушена. Будто кукиш векам над бульваром свисает пол-Пушкина. Выживаем назло сверхтолчкам хамоватым. Как тебя натрясло, белый домик Ахматовой! Если кровь — помогите, если кров — помогите, где боль — помогите, собой — помогите! Возвращаю билеты. Разве мыслимо бегство от твоих заболевших, карих, бедственных! Разве важно, с кем жили? Кого вызволишь — важно. До спасенья — чужие, лишь спасенные — ваши. Голым сердцем дрожишь, город в страшной ладони пустыни. Мой Ташкент, моя жизнь, чем мне стать, чтобы боль отпустила? Я читаю тебе в сумасшедшей печали. Я читаю Беде, чтоб хоть чуть полегчало. Как шатает наш дом. (как ты? цела ли? не поцарапало? пытаюсь дозвониться... тщетно...) Зарифмую потом. Помогите Ташкенту! Ну, а вы вне Беды? Погодите закусывать кетой. Будьте так же чисты. Помогите Ташкенту. Ах, Клубок Литтарантулов, не устали делить монументы? Напишите талантливо. Помогите Ташкенту.) ...Кукла под сапогами. Помогите Ташкенту, как он вам помогает стать собой. Он — Анкета. Ташкент. Май 1966

Киж-озеро

Мы — Кижи, я — киж, а ты — кижиха. Ни души. И все наши пожитки — ты, да я, да простенький плащишко, да два прошлых, чтобы распроститься! Мы чужи наветам и наушникам, те Кижи решат твое замужество, надоело прятаться и мучиться, лживые обрыдли стеллажи, люди мы — не электроужи, от шпионов, от домашней лжи нас с тобой упрятали Кижи. Спят Кижи, как совы на нашесте, ворожбы, пожарища, нашествия. Мы свежи — как заросли и воды, оккупированные свободой! Кыш, Кижи... ...а где-нибудь на Каме два подобья наших с рюкзаками, он, она — и все их багажи, убежали и — недосягаемы. Через всю Россию ночниками их костры — как микромятежи. Раньше в скит бежали от грехов, нынче удаляются в любовь. 1964

Кемская легенда

Был император крут, как кремень: кто не потрафил — катитесь в Кемь! Раскольник, дурень, упрямый пень — в Кемь! Мы три минуты стоим в Коми. Как поминальное «черт возьми» или молитву читаю в темь — мечтаю, кого я послал бы в Кемь: 1. ... 2. ... 3. ... 4. ... 5. ... 6. ... 7. ... Но мною посланные друзья глядят с платформ, здоровьем дразня, счастливые, в пыжиках набекрень, жалеют нас, не попавших в Кемь! «В красавицу Кемь новосел валит. И всех заявлений не удовлетворить. Не гиблый край, а завтрашний день», Вам грустно? Командируйтесь в Кемь! 1973

Ахиллесово сердце

В дни неслыханно болевые быть без сердца — мечта. Чемпионы лупили навылет — ни черта! Продырявленный точно решёта, утишаю ажиотаж: «Поглазейте в меня, как в решётку, — так шикарен пейзаж!» Но неужто узнает ружье, где, привязана нитью болезненной, бьешься ты в миллиметре от лезвия, ахиллесово сердце мое?! Осторожнее, милая, тише... Нашумело меняя места, я ношусь по России — как птица отвлекает огонь от гнезда. Невозможно расправиться с нами. Невозможнее — выносить. Но еще невозможней — вдруг снайпер срежет нить! 1965

Монолог биолога

Растут распады из чувств влекущих. Вчера мы спаривали лягушек. На черном пластике изумрудно сжимались празднично два чутких чуда. Ввожу пинцеты, вонжу кусачки — сожмется крепче страсть лягушачья. Как будто пытки избытком страсти преображаются в источник счастья. Но кульминанта сломилась к спаду — чтоб вы распались, так мало надо. Мои кусачки теперь источник их угасания и мук истошных. Что раньше радовало, сближало, теперь их ранит и обижает. Затосковали. Как сфинксы — варвары, ушли в скафандры, вращая фарами. Закаты мира. Века. Народы. Лягухи милые, мои уроды. 1966

Шафер

На свадебном свальном пиру, бренча номерными ключами, я музыку подберу. Получится слово: печально. Сосед, в тебе все сметено отчаянно-чудным значеньем. Ты счастлив до дьявола, но слагается слово: плачевно. Допрыгался, дорогой. Наяривай вина и закусь. Вчера, познакомясь с четой, ты был им свидетелем в загсе. Она влюблена, влюблена и пахнет жасминною кожей. Чужая невеста, жена, но жить без нее ты не сможешь! Ты выпил. Ты выйдешь на снег повыветрить околесицу. Окошки потянутся вверх по белым веревочным лестницам. Закружится голова. Так ясно под яблочко стало, чему не подыщешь слова. Слагается слово: начало. 1968

Слеги

Милые рощи застенчивой родины (цвета слезы или нитки суровой) и перекинутые неловко вместо мостков горбыльковые продерни, будто продернута в кедах шнуровка! Где б ни шатался, кто б ни базарил о преимуществах ФЭДа над Фетом — слезы ли это? линзы ли это? — но расплываются перед глазами милые рощи дрожащего лета! 1973

* * *

Жадным взором василиска вижу: за бревном, остро, вспыхнет мордочка лисички, точно вечное перо! Омут. Годы. Окунь клюнет. Этот невозможный сад взять с собой не разрешат. И повсюду цепкий взгляд, взгляд прощальный. Если любят, больше взглядом говорят. 1971