Собрание сочинений. Том 2

Вознесенский Андрей Андреевич

VII

Видно, спал я, стоя, как кони. Боен нет в Чикаго. Где бойни?

VIII

Но досматривать сон не стал я. Я спешил в Сент-Джорджский собор, голодающим из Пакистана мы давали концертный сбор. «Миллионы сестер наших в корчах, миллионы братьев без корочки, миллионы отцов в удушьях, миллионы матерей худущих...» И в честь матери из Бангладеша, что скелетик сына несла с колокольчиком безнадежным, я включил, как «Камо грядеши?», горевые колокола! Колокол, триединый колокол, «Лебедь», «Красный» и «Голодарь», голодом, только голодом правы музыка и удар! Колокол, крикни, колокол, что кому-то нечего есть! Пусть хрипла

торопливость голоса, но она чистота и есть! Колокол, красный колокол, расходившийся колуном, хохотом, ахни хохотом, хороша чистота огнем. Колокол, лебединый колокол, мой застенчивейший регистр! Ты, дыша, кандалы расковывал, лишь возлюбленный голос чист. Колокольная моя служба, ты священная моя страсть, но кому-то ежели нужно, чтобы с голоду не упасть, даю музыку на осьмушки, чтоб от пушек и зла спасла. Как когда-то царь Петр на пушки переплавливал колокола.

IX

Онемевшая колокольня. Боен нет в Чикаго. Где бойни? 1971

Черные верблюды

(на мотив Махамбета)

Требуются черные верблюды, черные, как гири, горбы! Белые верблюды для нашей работы — слабы. Женщины нам не любы. Их груди отвлекут от борьбы. Черные верблюды, черные верблюды, накопленные горбы. Захлопнутся над черепами, как щипцы для орехов, гробы. Черные верблюды, черные верблюды, черные верблюды беды! Катитесь, чугунные ядра, на желтом и голубом. Восстание, как затмение, наедет черным горбом. На белых песках — чиновники, как раздавленные клопы. Черные верблюды, черные верблюды, разгневанные горбы! Нынче ночь не для блуда. Мужчины возьмут ножи. Черные верблюды, черные верблюды, черные верблюды — нужны. Черные верблюды, черные верблюды по бледным ублюдкам грядут. На труса не тратьте пулю — плюнет черный верблюд! 1971

Вслепую

По пояс снкега, по сердце снега, по шею снега, вперегонки, ни человека — летят машины, как страшные снежки! Машин от снега не очищают. Сугроб сугроба просит прикурить. Прохожий — Макбет. Чревовещая, холмы за ним гонятся во всю прыть. Пирог с капустой. Сугроб с девицей. Та с карапузом — и все визжат. Дрожат антенки, как зад со шприцем. Слепые шпарят, как ясновидцы, — жалко маленьких сугробят! Сугроб с прицепом — как баба снежная. Слепцы поют в церкви — снегка, снега... Я не расшибся, но в гипсе свежем, как травматологическая нога. Негр на бампер налег, как пахари. Сугроб качается. «Вив ламур!» А ты в «фольксвагене», как клюква в сахаре, куда катишься — глаза зажмурь! Ау, подснежник в сугробе грозном, колдунья женского ремесла, ты зажигалку системы «Ронсон» к шнуру бикфордову поднесла... Слепые справа, слепые слева, зрячему не выжить ни черта. Непостижимая валит с неба великолепная слепота! Да хранит нас и в глаза лепится в слепое время, в слепой поход, слепота надежд, слепота детств, слепота лепета и миллионы иных слепот! Летите слепо, любите слепо, и пусть я что-то не так спел, и если за что-то накажет небо — что был от любви недостаточно слеп. 1971

Свеча

Зое

Спасибо, что свечу поставила в католикосовском лесу, что не погасла свечка талая за грешный крест, что я ношу. Я думаю, на что похожая свеча, снижаясь, догорит от неба к нашему подножию? Мне не успеть договорить. Меж ежедневных Черных речек я светлую благодарю, меж тыщи похоронных свечек — свечу заздравную твою. 1971

Молчальный звон

Их, наверно, тыщи — хрустящих лакомок! Клесты лущат семечки в хрусте крон. Надо всей Америкой хрустальный благовест. Так необычаен молчальный звон. Он не ради славы, молчальный благовест, просто лущат пищу — отсюда он. Никакого чуда, а душа расплакалась — молчальный звон!.. Этот звон молчальный таков по слуху, будто сто отшельничающих клестов ворошат волшебные погремухи или затевают сорок сороков. Птичьи коммуны, не бойтесь швабры! Групповых ансамблей широк почин. Надо всей Америкой — групповые свадьбы Есть и не поклонники групповщин. Групповые

драки, групповые койки. Тих единоличник во фраке гробовом. У его супруги на всех пальцах — кольца, видно, пребывает в браке групповом... А по-над дорогой хруст серебра. Здесь сама работа звенит за себя. Кормят, молодчаги, детей и жен, ну а получается молчальный звон! В этом клестианстве — антипод свинарни. Чистят короедов — молчком, молчком! Пусть вас даже кто-то превосходит в звонарности, но он не умеет молчальный звон! Юркие ньюйоркочки и чикагочки, за ваш звон молчальный спасибо, клесты. Звенят листы дубовые, будто чеканятся византийски вырезанные кресты. В этот звон волшебный уйду от ужаса, посреди беседы замру, смущен. Будто на Владимирщине — прислушайся! — молчальный звон... 1971

Храм Григория Неокесарийского, что на Б. Полянке

Названье «неокесарийский» гончар, по кличке Полубес, прочел как «неба косари мы» и ввел подсолнух керосинный, и синий фон, и лук серийный, и разрыв-травы в изразец. И слезы очи засорили, когда он на небо залез. «Ах, отчаянный гончар, Полубес, чем глазурный начинял голубец? Лепестки твои, кустарь, из росы. Только хрупки, как хрусталь, изразцы. Только цвет твой, как анчар, ядовит...» С высоты своей гончар говорит: «Чем до свадьбы непорочней, тем отчаянней бабец. Чем он звонче и непрочней, тем извечней изразец. Нестираема краса — изразец. Пососите, небеса, леденец! Будет красная Москва от огня, будет черная Москва, головня, будет белая Москва от снегов — все повылечит трава изразцов. Изумрудина огня! Лишь не вылечит меня. Я к жене чужой ходил. Луг косил. В изразцы ее кровь замесил». И, обняв оживший фриз, белый весь, с колокольни рухнул вниз Полубес! Когда в полуночи бессонной гляжу на фриз полубесовский, когда тоски не погасить, греховным храмом озаримый, твержу я: «Неба косари мы. Косить нам — не перекосить». 1971

* * *

А. Дементьеву

Увижу ли, как лес сквозит, или осоку с озерцами, не созерцанье — сосердцанье меня к природе пригвоздит. Вечерний свет ударит ниц, и на мгновение, не дольше, на темной туче восемь птиц блеснут, как гвозди на подошве. Пускай останутся в словах вонзившиеся эти утки, как у Есенина в ногтях осталась известь штукатурки. Как он цеплялся за косяк, пока сознанье не потухло! 1971

* * *

Раму раскрыв, с подоконника, в фартуке, тыльной ладонью лаская стекло, моешь окно — как играют на арфе. Чисто от музыки и светло. 1975

* * *

Висит метла — как танцплощадка, как тесно скрученные люди, внизу, как тыща ног нещадных, чуть-чуть просвечивают прутья. 1971

Обсерватория

Мы живем между звездами и пастухами под стеной телескопа, в лачуге, в саду. Нам в стекло постучали: «Погасите окно — нам не видно звезду». Погасите окно, алых штор дешевизну, из двух разных светил выбирайте одно. Чтоб в саду рассвели гефсиманские дикие вишни, погасите окно. Мы окно погасили, дали Цезарю цезарево. Но сквозь тысячи лет — это было давно! — пробивается свет, что с тобой мы зарезали. Погасите звезду — мне не видно окно. 1975

Терновник

Н. Козыреву

В чудотворном цветении терна есть неведенье про подлог. И подобье медвяного стона тянет в сторону от дорог. Есть в снотворном цветении терна нота боли или тоски — словно яблок сквозь крупную терку или с сердца летят лепестки. Отклонитесь в цветение терна от проторенной колеи в звон валторны — слабей на полтона, чтобы слышать другие могли. Я твои не обижу повторно оклеветанные цветы... Нет шипов у цветущего терна. Отцветет — и начнутся шипы. 1975