Собрание сочинений. Том 2

Вознесенский Андрей Андреевич

Утица

Утица, сбитая камнем туриста, билась в волне. На руки взял я строптивую птицу. «Что же творится?» — подумалось мне. С ношею шел я в ночи и позоре. Мне попадались стада и дома. Их ли вина, что на нервах мозоли? «Что же творится?» — не шло из ума. Клювом исколот я был, как Рахметов. Теплая тяжесть жалась к душе. Было до города пять километров. Фельдшер жила на втором этаже. Вдруг я узнал в незнакомой квартире каждую комнату, как укор. Прошлой зимою тебя прихватило. Тебя приводил я сюда на укол. Та же в дверях фельдшерица со шприцем. Та же подушка в разбитом окне. Я, как убийца, протягивал птицу. «Что же творится?» — думалось мне. 1977

Часы

посещения

Памяти Б. С.

Привинченный к полу, за третьей дверью, под присмотром бодрствующих старух, — непоправимая наша вера, пленный томится Дух. Самые бронированные — самые ранимые — самые спокойные напоказ... Вынуты из раковины две непоправимые замученные жемчужины серых глаз. Всем дававший помощь, а сам беспомощный, как шагал уверенно в ресторан!.. То, что нам казалось железобетонищем, оказалось коркою свежих ран. Лежит дух мужчины на казенной простыне, внутренняя рана — чем он был, оказывается... Ему фрукты носят, как прощенья просят. Он отказывается. 1977

* * *

Для всех — вне звезд, вне митр, вне званий — Андреем Дмитриевичем был. Мы потеряли Первозванного, что совестью страну святил. Он первым произнес все заново. Тезка крестителя Руси. Как мало избранных меж званых... Господи, страну спаси! 1989

Другу

Душа — это сквозняк пространства меж мертвой и живой отчизн. Не думай, что бывает жизнь напрасной, как будто есть удавшаяся жизнь. 1977

* * *

Виснут шнурами вечными лампочки под потолком. И только поэт подвешен на белом нерве спинном. 1977

Перед рассветом

Незнакомая, простоволосая, застучала под утро в стекло. К телефону без голоса бросилась. Было тело его тяжело. Мы тащили его на носилках, угол лестницы одолев. Хоть душа упиралась — насильно мы втолкнули его в драндулет. Перед третьими петухами, на исходе вторых петухов, чтоб сознанье не затухало, словно «выход» зажегся восход. Как божественно жить, как нелепо! С неба хлопья намокшие шли. Они были темнее, чем небо, и светлели на фоне земли. Что ты видел, летя в этой скорби, сквозь поломанный зимний жасмин? Увезли его в город на «скорой». Но душа не отправилась с ним. Она пела, к стенам припадала, во вселенском сиротстве малыш. Вдруг опомнилась — затрепетала, догнала его у Мытищ. 1977

* * *

Знай свое место, красивая рвань, хиппи протеста! В двери чуланные барабань, знай свое место. Я безобразить тебе запретил. Пьешь мне в отместку. Место твое меж икон и светил. Знай свое место. 1977

Открытка

Я не приеду к тебе на премьеру — видеть, как пристальная толпа, словно брезгливый портной на примерке, вертит тебя, раздевает тебя. В этом есть что-то от общей молельни. Потность хлопков. Ну а потом в вашей плюшевой мебели много клопов. Не призываю питаться акридами. Но нагишом алым ложам в клешню?! Я ненавижу в тебе актрису. Чтоб ты прикрылась, корзину пришлю. 1977

* * *

Я ошибся, вписав тебя ангелам в ведомость. Только мы с тобой знаем — из какой ты шкалы. И за это твоя дальнобойная ненависть меня сбросила со скалы. Это теоретически невозможно. Только

мы с тобой знаем — спасибо тебе, — как колеса мои превратились в восьмерки, как злорадна усмешка у тебя на губе. Только мы с тобой знаем: в моих новых расплатах (я не зря подарил тебе малахит) — есть отлив твоего лиловатого взгляда. Что ж, валяй! Я прикинусь, что я мазохист. И за это за все — как казнят чернокнижницу — привезу тебя к утреннему крыльцу, погляжу в дорогие глаза злоумышленницы, на прощанье губами перекрещу. 1977

Месса-04

Отравившийся кухонным газом вместе с нами встречал Рождество. Мы лица не видали гаже и синее, чем очи его. Отравила его голубая усыпительная струя, душегубка домашнего рая, несложившаяся семья. Отравили квартиры и жены, что мы жизнью ничтожной зовем, что взвивается преображенно, подожженное Божьим огнем. Но струились четыре конфорки, точно кровью дракон истекал, к обезглавленным горлам дракона человек втихомолку припал. Так струится огонь Иоганна, искушающий организм, из надпиленных трубок органа, когда краны открыл органист. Находил он в отраве отраду, думал, грязь синевой зацветет; так в органах — как в старых ангарах запредельный хранится полет. Мы ль виновны, что пламя погасло? Тошнота остается одна. Человек, отравившийся газом, отказался пригубить вина. Были танцы. Он вышел на кухню, будто он танцевать не силен, и глядел, как в колонке не тухнул — умирал городской василек. 1977

Грех

Я не стремлюсь лидировать, где тараканьи бега. Пытаюсь реабилитировать вокруг понятье греха. Душевное отупение отъевшихся кукарек — это не преступленье — великий грех. Когда осквернен колодец или Феофан Грек, это не уголовный, а смертный грех. Когда в твоей женщине пленной зарезан будущий смех — это не преступленье, а смертный грех... Но было б для Прометея великим грехом — не красть. И было б грехом смертельным для Аннушки Керн — не пасть. Ах, как она совершила его на глазах у всех — Россию завороживший бессмертный грех! А гениальный грешник пред будущим грешен был не тем, что любил черешни, был грешен, что — не убил. 1977

E. W.

Как заклинание псалма, безумец, по полю несясь, твердил он подпись из письма: «Wobulimans» — «Вобюлиманс». «Родной! Прошло осьмнадцать лет, у нашей дочери — роман. Сожги мой почерк и пакет. С нами любовь. Вобюлиманс. Р. S. Не удался пасьянс». Мелькнет трефовый силуэт головки с буклями с боков. И промахнется пистолет. Вобюлиманс — С нами любовь. Но жизнь идет наоборот. Мигает с плахи Емельян. И всё Россия не поймет: С нами любовь — Вобюлиманс. 1977

* * *

Когда написал он Вяземскому с искренностью пугавшей: «Поэзия выше нравственности», читается — «выше вашей»! И Блок в гробовой рубахе уже стоял у порога в ирреальную иерархию, где Бог — в предвкушенье Бога. Тот Бог, которого чувствуем мы нашей людской вселенной, пред Богом иным в предчувствии становится на колени. Как мало меж званых избранных, и нравственно и душевно, как мало меж избранных искренних, а в искренних — предвкушенья! Работающий затворником поэт отрешен от праха, но поэт, что работает дворником, выше по иерархии! Розу люблю иранскую, но синенький можжевельник мне ближе по иерархии за то, что цвесть тяжелее. А вы, кто перстами праздными поэзии лезет в раны, — вы прежде всего безнравственны, поэтому и бездарны. 1977