Собрание сочинений. Том 2

Вознесенский Андрей Андреевич

Я полюблю вас, клювы кувшинок, шум камышиный, птичьи ватаги, я прикасаюсь рукою мужчины к лодкам со скользкими животами. Заполонило, заполонило переполохом купав и купальщиц, я переполнен наполовину отсветом башен, в воду упавших. Позарастаем, позарастаем, позарастает озеро лесом, позарастает пень мирозданьем, тело — душою, души — телесным. Женщина с зябнущим следом бикини из целлулоидного Марокко, я поцелуев твоих не покину, мы зарастаем луной и морошкой. Позарастаем — значит, полюбим, все, что получим, сразу раздарим — листья плавучие с медной полудой, плавное тело с душным загаром. Позарастаем — значит, полюбим, так зарастает озеро лугом, так прорастает вечер полуднем, так прорастают встречи разлукой. И

не понять, где инстинкты, где разум? И не понять, где вода, где осока? В белых губах твоих стиснута фраза — утром — вульгарно, ночью — высоко. 1971

Оленья охота

Трапециями колеблющимися скользая через лес, олени, как троллейбусы, снимают ток с небес. Я опоздал к отходу их на пару тысяч лет, но тянет на охоту — вслед... Когда их Бог задумал, не понимал и сам, что в душу мне задует тоску по небесам. Тоскующие дула протянуты к лесам! О эта зависть резкая, два спаренных ствола — как провод перерезанный к природе, что ушла. Сквозь пристальные годы тоскую по тому, кто опоздал к отлету, к отлову моему! 1968

Мальвина

1

Играю в вист с советскими нудистами. На пляже не особо талмудистском, между малиновыми ундинами, бесстрастными коленками, мудищами неголые летали короли. Игра на раздевание. Сдавала Мальвина, врач из Краснодара, одетая в бикини незагара. Они ей были сзади велики. Мальвина в безразмерные зрачки в себя вбирала: денежные знаки, презренные лежащие одежды, стыд одеяла, газетные рубахи, сброшенные страхи, комплексы вины разной длины, народы в разных позах идеала, берег с волейбольною сеткою на бедрах, меня — как кости в целлофане, она вбирала сарафаны, испуги на металлических пуговках, шорты-пузыри, себя как бы одевала изнутри, снаружи оставаясь обнаженной, а по краям бруснично обожженной, Мальвинин муж нудистов раздевал.

2

— Разденемся, товарищи нудисты! Снимайте страхи и чужие мысли. Рэмбо, сбросьте накачанные подплечники. Вы — без маек, но прикрываетесь дурацкими лозунгами, плохо пошитыми надеждами. Партийные и беспартийные, оденемся в свободу страсти без! Юноша, хватайте ферзя противника! Это не ферзь! Нудист не может быть влюблен. Вход в рай нудистам воспрещен. Вы ренуаровское «ню» одели в идейную хайню. Антр ну, я не могу раздеть жену — ее скрывает покров аристократизма. — Нудила-мученик, катись ты!.. Мальвина тут произвела отскок и сбросила свои аристок- ратические замашки. И сквозь ее девический сосок проклюнулся березовый листок. «Поднимем взятки! — заорал Мальвинин. — Назавтра обещают ливень». Навстречу ехал «мерседес» — приют убогого чухонца. Чухонец ехал тоже без, но рефлектировал: «Есть хотца!» Не видя неконвертируемого финна, Мальвина сидела, обхвативши ноги, одета, как в невидимую тогу, в драгоценную тревогу новой невиданной любви. Куда там Богу! О боги, боги... Лежали под наколкой короли, и нет свободной на земле земли. И страх лежал на пляже, на рожденье, и до рожденья в памяти лежал, и тело сняв, его мы не разденем. Мальвинин продолжал...

3

Мальвина, море зевом львиным белело. В клубе шла «Калина». Мальвина, чья вина, Мальвина? «Мосфильма»? «Мальвина, — он шептал, — Мальвина», — и все уже непоправимо — кассета про дворец Амина, помилуй бог — и серафимы! — Мальвина, чья вина — Совмина? Такую цену заломила. Жизнь уместилась вполовину. Мальвина, чья вина, Мальвина? Минфина?

4

Мальвинин продолжал: «Не спорю. Спустимся к морю. Хотя оно на карантине». Мальвина, чья вина, дельфина? Мы вышли к морю. Картина. Солнца диско стояло низко, как собачья миска. Все сбрасывали длинные малиновые по краям тени. За гномиком, с видом каноника — лежала его теневая экономика, Брюнет с мясами на весу отбрасывал левую колбасу. От Ивана Ивановича шла тень Иосифа Виссарионовича. Шла тень за всеми, как могила. Мальвина, чья вина, Мальвина? От секретаря обкома тянулась тень до окоема. Но самой длинной была тень от обалдения Мальвиной. Все тени шли в направлении страны. «Отбросим лишнее!» — Мальвинин

врезал. Взял ножницы и тени нам отрезал. И крикнул, запихав их в «дипломат»: «Колоду! Сматываемся, мать». Нам было голо, зябко и гадливо. Радио транслировало Малинина. Манило сердце к магазину. Мальвина, чья вина — Грузвина? А там вдали за скрывшейся Мальвиной, вся в Книгу Книг занесена, одной прикрытая молитвой, лежит раздетая страна. Мальвинин нам махал с горы. Его ждало такси за школой. Орали в «дипломате» короли: «Народ-то голый!»

5

Все ливень смыл неумолимо назавтра, в джинсах пилигримы, мы шли, не узнавая, мимо. Мальвина, чья вина, Мальвина? 1972

Бойни перед сносом

Памяти чикагских боен

I

Я как врач с надоевшим вопросом: «Где больно?» Бойни старые приняты к сносу. Где бойни?

II

Ангарообразная кирпичага с отпечатавшеюся опалубкою. Отпеваю бойни Чикаго, девятнадцатый век оплакиваю. Вы уродливы, бойни Чикаго, — на погост! В мире, где квадратные виноградины Хэбитага собраны в более уродливую гроздь! Опустели, как Ассирийская монархия. На соломе засохший навоза кусочек. Эхом ахая, вызываю души усопших. А в углу с погребальной молитвою при участии телеока бреют электробритвою последнего живого теленка. У него на шее бубенчик. И шуршат с потолков голубых крылья призраков убиенных: белый бык, черный бык, красный бык. Ты прости меня, белый убитый, ты о чем наклонился с высот? Свою голову с думой обидной, как двурогую тачку, везет! Ты прости, мой печальный кузнечик, усмехающийся кирасир! С мощной грудью, как черный кузнечик, черно-красные крылья носил. Третий был продольно распилен, точно страшная карта страны, где зияли рубцы и насилья человечьей наивной вины. И над бойнею грациозно слава реяла, отпевая, словно дева туберкулезная, кровь стаканчиком попивая. Отпеваю семь тощих буренок, семь надежд и печалей районных, чья спина от крестца до лопатки провисала, будто палатки... Но звенит коровий сыночек, как председательствующий в звоночек, это значит: «Довольно выть. Подойди. Услышь и увидь».

III

Бойни пусты, как кокон сборный. Боен нет в Чикаго. Где бойни?

IV

И я увидел: впереди меня стояла Ио. Став на четвереньки, с глазами Суламифи и чеченки, стояла Ио. Нимфина спина, горизонтальна и изумлена, была полна жемчужного испуга, дрожа от приближения слепня. (Когда-то Зевс, застигнутый супругой, любовницу в корову превратил и этим кривотолки прекратил.) Стояла Ио, гневом и стыдом полна. Ее молочница доила. И, вскормленные молоком от Ио, обманутым и горьким молочком, кричат мальцы отсюда и до Рио: «Мы — дети Ио!» Ио герои скромного порыва, мы — и.о. Ио мужчины, гибкие, как ивы, мы — ио, ио поэт с призваньем водолива, мы — ио. Ио любовь в объятиях тоскливых обеденного перерыва, мы — ио, ио, мы — ио, ио, ио иуды, но без их наива, мы — ио! Но кто же мы на самом деле? Или нас опоили? Но ведь нас родили! Виновница надои выполняла, обман парнасский вспоминала вяло. «Страдалица!» — ей скажет в простоте доярка. Кружка вспенится парная с завышенным процентом ДДТ.

V

Только эхо в пустынной штольне. Боен нет в Чикаго. Где бойни?

VI

По стене свисала распластанная, за хвост подвешенная с потолка, в форме темного контрабаса, безголовая шкура телка. И услышал я вроде гласа. «Добрый день, — я услышал, — мастер! Но скажите — ради чего Вы съели 40 тонн мяса? В Вас самих 72 кило. Вы съели стада моих дедушек, бабушек... Чту Ваш вкус. Я не вижу Вас, Вы, чай, в «бабочке», как член Нью-йоркской академии искусств? Но Вы помните, как в кладовке, в доме бабушкиного тепла, Вы давали сахар с ладошки задушевным губам телка? И когда-нибудь лет через тридцать внук Ваш, как и Вы, человек, провожая иную тризну, отпевая тридцатый век, в пустоте стерильных салонов, словно в притче, сходя с ума, — ни души! лишь пучок соломы — закричит: «Кусочка дерьма!»