Собрание сочинений. Том 2

Вознесенский Андрей Андреевич

Эпилог

Утром вышла девчонкой из дому, а вернулась рощею, травой. По живому топчем, по живому — по живой! Вскрикнет тополь под ножом знакомо — по живому! По тебе, выходит, бьют патроны, тебя травят химией в затонах, от нее, сестра твоя и ровня, речка извивается жаровней. Сжалась церковь под железным ломом — по живому, жгут для съемок рыжую корову, как с глазами синими солому, — по живому! Мучат не пейзажную картинку — мучат человека, Катеринку. «Лес, пусти ее хоть к маме на каникулы!» «Ну, а вы детей моих умыкивали? Сами режут рощу уголовно, как под сердце жеребенку луговому — по живому!» Плачет мое слово по-земному, по живому, по еще живому. * * * Есть холмик за оградой Востряковской, над ним портрет в кладбищенском лесу. Спугнувши с фотографии стрекозку, тетрадку на могилу положу. Шевелит ветер белыми

листами, как будто наклонившаяся ты — не Катеринка, а уже Светлана — мои листаешь нищие листы. Листай же мою жизнь, не уповая на зряшные жестяные слова... Вдруг на минутку, где строка живая, — ты тоже вдруг становишься жива. И говоришь, колясь в щеку шерстинкой, остриженная моя сестричка, ты говоришь: «Раз поздно оживить, скажи про жизнь, где свежесть ежевик, отец и мама — как им с непривычки? Где Джой прислушивается к электричке, не верит, псина. Ждет шагов моих». И трогаешь последнюю страничку моей тетрадки. Кончился дневник. * * * Светлана Борисовна, мама Светланы, из Джоиной шерсти мне шапку связала, связала из горечи и из кручины, такую ж, как дочери перед кончиной. Нить левой сучила, а правой срезала, того, что случилось, назад не связала... Когда примеряла, глаза отвела. Всего и сказала: «Не тяжела?»

Ледовый эпилог

Лед, лед растет неоплатимо, вину всеобщую копя. Однажды прорванный плотиной лед выйдет из себя! Вина людей перед природой, возмездие вины иной, Дахау дымные зевоты и капля девочки одной и социальные невзгоды сомкнут над головою воды — не Ной, не Божий суд, а самосуд, все, что надышано, накоплено, вселенским двинется потопом. Ничьи молитвы не спасут. Вы захлебнетесь, как котята, в свидетельствовании нечистот, вы, деятели, коптящие незащищенный небосвод! Вы, жалкою толпой обслуживающие патронов, свободы, гения и славы палачи, лед тронется по-апокалиптически! Увы, надменные подонки, куда вы скроетесь, когда потопом сполощет ваши города?! Сполоснутые отечества, сполоснутый балабол, сполоснутое человечество. Сполоснутое собой! И мессиански и судейски по возмутившимся годам двадцатилетняя студентка пройдет спокойно по водам. Не замочивши лыжных корочек, последний обойдет пригорочек и поцелует, как детей, то, что звалось «Земля людей». P. S. «Человек не имеет права освобождать себя от ответственности за что-то. И тут на помощь приходит Искусство... Красота не только произведение искусства, природы, но и красота жизни, поступков. Меня и биология интересует больше с гуманитарно-философской точки зрения». (Из сочинения Светланы Поповой) Р. Р. S. На асфальт растаявшего пригорода сбросивши пальто и буквари, девочка в хрустальном шаре прыгалок тихо отделилась от земли. Я прошу шершавый шар планеты, чтобы не разрушил, не пронзил детство обособленное это, новой жизни радужный пузырь! 1969

Римская распродажа

Нам аукнутся со звоном эти несколько минут — с молотка аукциона письма Пушкина идут. Кипарисовый Кипренский... И, капризней мотылька, болдинский набросок женский ожидает молотка. Ожидает крика «Продано!» римская наследница, а музеи милой родины не мычат, не телятся. Неужели не застонешь, дом далекий и река, как прижался твой найденыш, ожидая молотка? И пока еще по дереву не ударит молоток, он на выручку надеется, оторвавшийся листок! Боже! Лепестки России... Через несколько минут, как жемчужную рабыню, ножку Пушкина возьмут. 1977

Пейзаж с озером

В часу от Рима, через времена, растет пейзаж Сильвестра Щедрина. В Русском музее копию сравните — три дерева в свирельном колорите. (Метр — ширина, да, может, жизнь — длина.) И что-то ощущалось за обрывом — наверно, озеро, судя по ивам. Как разрослись страданья Щедрина! Им оплодотворенная молитвенно, на полулокте римская сосна к скале прижалась, как рука с палитрой. Машину тормозили семена. И что-то ощущалось за обрывом — иное озеро или страна. Сильвестр Щедрин был итальянский русский, зарыт подружкой тут же под церквушкой. Метр — ширина, смерть — как и жизнь странна. Но два его пейзажа — здесь и дома — стоят, как растопырены ладони, меж коими вязальщицы событий мотают наблюдающие нити — внимательные времена. Куплю я нож на кнопке сицилийской, отрежу дерна с черной сердцевиной, чтоб в Подмосковье пересажена, росла трава пейзажа Щедрина. Чтоб, если грустно или все обрыдло, открылись в Переделкине с обрыва иное озеро или страна. Небесные немедленные силы не прах, а жизнь его переносили — жила трава в салоне у окна. Мы вынужденно сели в Ленинграде. «В Русский музей успею?» — «Бога ради!» Вбежал — остолбенел у полотна. Была

в пейзаже Щедрина Сильвестра дыра. И дуло из дыры отверстой. Похищенные времена! 1977

Русско-американский романс

И в моей стране и в твоей стране до рассвета спят — не спиной к спине. И одна луна, золота вдвойне, И в моей стране и в твоей стране. И в одной цене, — ни за что, за так, для тебя — восход, для меня — закат. И предутренний холодок в окне не в твоей вине, не в моей вине. И в твоем вранье и в моем вранье есть любовь и боль по родной стране. Идиотов бы поубрать вдвойне — и в твоей стране и в моей стране. 1977

Книжный бум

Попробуйте купить Ахматову. Вам букинисты объяснят, что черный том ее агатовый куда дороже, чем агат. И многие не потому ли — как к отпущению грехов — стоят в почетном карауле за томиком ее стихов? «Прибавьте тиражи журналам», — мы молимся книгобогам, прибавьте тиражи желаньям и журавлям! Все реже в небесах бензинных услышишь журавлиный зов. Все монолитней в магазинах сплошной Василий Журавлев. Страна поэтами богата, но должен инженер копить в размере месячной зарплаты, чтобы Ахматову купить. Страна желает первородства. И, может, в этом добрый знак — Ахматова не продается, не продается Пастернак. 1977

Рукопись

Вере Северянин-Коренди

Подайте искристого к баранине. Подайте счет. И для мисс — цветы. Подайте Игоря Северянина! Приносят выцветшие листы. Подайте родину тому ревнителю, что эти рукописи хранил. Давно повывелись в миру чернильницы и нет лиловых навзрыд чернил. Подайте позднюю надежду памяти — как консервированную сирень, — где и поныне блатные Бальмонты поют над сумерком деревень. Странна «поэзия российской пошлости», но нету повестей печальней сих, какими родина платила пошлины за вкус Бакуниных и Толстых. Поэт стареющий в Териоках на радость детям дремал, как Вий. Лицо — в морщинах, таких глубоких, что, усмехаясь, он мух давил... Поэт, спасибо за юность мамину, за чувство родины, за розы в гроб, за запоздалое подаяние, за эту исповедь — избави Бог! 1977

Лирическая религия

Несутся энтузиасты на горе мальтузианству. Человечество увеличивается в прогрессии лирической! (А Сигулда вся в сирени, как в зеркала уроненная, зеленая на серебряном, серебряная на зеленом.) В орешнях, на лодках, на склонах, смущающаяся, грешная, выводит свои законы лирическая прогрессия! Приветик, Трофим Денисычи и мудрые Энгельгардты. 2=1>3 000 000 000! Рушатся Римы, Греции. Для пигалиц обнаглевших профессора, как лешие, вызубривают прогрессию. Ты спросишь: «А правы ль данные, что сердце в момент свидания сдвигает 4 вагона?» Законно! Законно! Законно! Танцуй, моя академик! Хохочет до понедельника на физике погоревшая лирическая прогрессия! Грозит мировым реваншем В сиренях повызревавшая — кого по щеке огревшая? — лирическая агрессия! 1963

* * *

Зачем из Риги плывут миноги к брегам Канады, в край прародителей? Не надо улиц переименовывать. Постройте новые — и назовите. Здесь жили люди. И в каждом — чудо. А вдруг вернутся, вспомнив Неву? Я никогда Тебя не забуду. Вернее — временно, пока живу. 1975

* * *

Я год не виделся с тобою. Такое же все — и другое. Волнение и все другое такое же — и все другое. Расспросов карие укоры — такое же — и все другое. Лицо у зеркала умою — такое же — и все другое. Окно, покрашенное мною, такое же — и все другое. Прогонят стадо к водопою такое же — и все другое. Ночное небо, как при Ное, такое же — и все иное. Ты — жизнь! Приблизишься — окажешься ты неожиданно такая же. 1977

Лесная малица

Мало я в жизни успел быстротечной. Мало любил вас, друзья и красавицы. Мало я пил из вас, русские малицы — эти источники чистосердечные. Чистосердечна, чистосердечна эта ладошка воды под обрывом. Чистосердечная соотечественница. роща с тобой не договорила. С чистосердечной этой печалью быстро снуют паутинки пространства, что-то к одежде твоей пришивая, в тайной надежде с тобой не расстаться. 1977