Собрание сочинений. Том 2

Вознесенский Андрей Андреевич

* * *

Памяти Димы Холодова

На место Сахарова лег. Кто музыканты? Упокой его душу, Бог. Место вакантно. 1994

Россия без очередей

В России нет очередей. Народ добился, чародей. А может, это не Россия? Одни машины за бензином. Иль нет в Отечестве людей, чтоб постоять за апельсинами, за сникерсами из резины?! К Зосиме нет очередей, засим преступник он, Зосима. Один стою в ряду осинок. Идеи нет в тоске полей, идеи нет в шоссе трассирующем, идеи нет в жилых массивах... А вдруг и правда не Россия? В посольства очередь за ксивой. В Россию нет очередей. 1992

Переделкинский ключ

По гнущимся ступеням к источнику, что снизу, кто вывел автогеном «Надежда» и «Лариса»? Ах, женские ступени и имя на плаву, как в поминальном пенье и

в храме на полу. Железа отсвет паюсный. Вечерний водопой. Надежда прогибается под мною и тобой. Ты туфли не из риска снимаешь с каблуком — чтоб ощутить Ларису, ощупав босиком. Плащ подвернув до «мини», нагнешься в темноте и пальцем свое имя напишешь на воде. И озаренный инеем, с твоей ладони пью разбавленную именем прощальную струю. 1992

Мы — ямы

Ю. Карякину

— Не скифы мы, не азиаты с вами, мы — ямы, великие умы, прекраснейшие дамы, мы — Янусы, сменивши «я» на «мы» бессмысленной программы, мы в анусе. Мы прямо на псалмы писали на кассетник плач Донны Саммер. Россия — маскировочная сетка над волчьей ямой. Когда Урал, как страшный нос, провалится, затянет все Нью-Йорки и Майами. И новый Блок не выкрикнет: «Товарищи!» Вы, яппи, дайте взаймы!.. Мы — ямы. Шел не Христос пред вьюгою проклятою — столб телеграфный в белых изоляторах за венчик роз мы приняли по пьяни. «Салями!..» Мы — амен. Но почему же именно над нами обрывами, черемухой, грехами встает звезда несбыточного неба самоубийственными соловьями? А может, ангел провалился в сеть и плачет, падший, из воздушной ямы? — Когда Господь захочет миру спеть, мы — ямбы. 1993

Репейник Империи

Я был империи репейник. Я рос в кювете. Оседал в отрепья джинс, как оперенье. империалистический металл. Империалистический шофер ко мне чиниться подъезжал. Repairing. И облегчался на репейник. Я помню женские шаги, изогнутое нетерпенье неизъяснимых измерений империалистической ноги. Летели «ЗИЛы». Гнула поросль империалистическая скорость. Эксгибиционист-милиционер на них взвел свой скоростемер... Убили за такую подлость! Я рос, сорняк. Вы вырывали меня. Но знак моей любви вы разносили в шароварах — мои прилипшие репьи. Я был сутул. Я жрал крупеник. Но в небе несколько минут мой брат, Империи репейник, пылал Блаженного салют. И озаряемый Отрепьев, я понял вещие цветы: вдруг мы — Империя репейников, никчемной, Божьей красоты?!.. (Но в пору «Озы» был нелеп мой интеллектуальный рэп.) I-я Империалистическая вина имела Распутина, II-я Империалистическая волна дала двух «Распутиных» — одного внизу, другого — вверху... Пришла искусствовед: «Сорняк меня волнует, как Синьяк». Стал жить в гостиной, не в сенях. С ранья был хлеб. В державе реп меня играли в стиле рэп. У пса был поп, у попсы был флоп: пес попа сожрал и песню записал. Им-пе-ри-а-лист Рэм Степанович Петров залить костер принес петроль (и в землю закопал). Жена-мироносица в майке от Миро на меня вылила помойное ведро. Империалистический Шарик гонял котов, поднимая заднюю ногу у пьедестала Шадра, как пионерское «Будь готов». Стояли с флоксами. Меж ними уж прорастали мини-героини, которые, как бритые кометы, демонстрировали постимпериалистические методы. Что ж, кровь всю слить и поменять? Империалистический отец, империалистическая мать, империалистическая ты, мотая нити на персты, словно на Крымские мосты, мне подарила первые свои империалистические соловьи. Я рос без денег. Флоксам не соперник, я сам себе rebelling. Я репейник. Но рос в Империи. Она в моче, в крови, в империалистической любви к ведерным бедрам на ВДНХ и в восприятье денег как греха, в полете, чтоб сводило потроха от Минска до Урала, до стыда за гибель императорской семьи, в имперском понимании стиха, как антитезы власти, антидезы. И принимали вещий мой язык — по телефону в «мерседесе» — тунгус и друг Стенвей калмык У пса был поп, потом был флоп: пес попа сожрал и песню записал. Прощай, империя Сизифова! В самом себе не материаль- ную тебя — метафизическую — я победил. Я потерял. В антиимперии репейной Урожай рэпа. Я расту. Мы снова к новому preparing. Все тонет в фиолетовом цвету. Душа свободна. Но скребет, как мышь, империалистическая мысль — как Минск? и не сожгли ли Дагомыс? империалистическая боль — теперь меж нас граница, что с Тобой? 1992

Русская песня

Приедешь бледная, совсем не пьяная, моя сердечная диссидентка, глаза туманные, звезда обманная, Непонимание. Misunderstanding. А там за стенкою Москва времянная. Misunderstanding. Непонимание. Умчишь в Германию. И там без денег — непонимание, misunderstanding. Не понимают тебя соседи. Не понимают друзья и родичи. Пришло сердечное диссидентство, сменив политику на эротику. Уму понятно, но сердце мается. Ты вечно ставишь не то в кассетник. Играешь

в шахматы на воллейбольной сетке и улетаешь в непонимание. Не водки просишь — вина десертного, а то Бергсона в наш мат вмонтируешь — всех твоя лексика ненормативная возмущает. Misunderstanding. Живешь с включенным кондиционером. В отпаде денди наши романные. Непониманье — канцерогенно, пойми, смертельно непонимание. Стерилизуйте еду и ванную! Мойте руки после аплодисментов! Свеча заздравная поминальную не понимает. Misunderstanding. Какою музыкой невменяема, в черных наушниках прически стерео, жила Наталия Николаевна? Непониманье. Misunderstanding. И не всеобщая клептомания меня волнует, не курсы стерлингов. А абсолютное непонимание, наша нормальная Орестея. Но ты не можешь же быть нормальною?! Проснись, как прежняя, без истерик, стань, моя мания — Мисс Понимание, Miss Understanding! 1993

Я — money

Фирмка — маниманиманимани — нема — вложи в дома! — неманиманиманимани-Манэ, 4 Мани, мы в романе! — маниманиманимани — нема — тюрьма — из-за дерьма? — маниманияманияМММанияманияманиямани — я — манияманимани — НЕМА 1992

№ 17

розовые от рассвета крылышки стрекозиные со щелкою между ними рассвет шанель № 9 закат ланком № 40 светлые красные красные красные темные темные осевшие на фужерах осадок красной досады на снежных узорах окон как на бумажных салфетках окно говорящее на памяти на прощанье черные под подбородком как штемпель мясного рынка на ночь уже без краски под утро еще без краски твои вернее мои печаль моя № 8 улыбка № 15 оральные у ораторов на лбу восковом навеки плывущие в крематорий заплаканные на письмах с кляксой от лихорадки обиженные неразжимающиеся твои как шляпка шурупа с бороздкою для отвертки наглые № 30 на сигаретном дыме над дырами одиночества шелковые как штопка из поперечных стежков малиновые напильнички шепчущие молитву пропавшие № 8 мазки предупреждающей краски чтоб не разбиться о воздух светлые красные темные от пяток и до макушки жизнь фарфоровый чайник покрытый красным горохом словно спина от банок разлука № 16 свидание № 10 с добавкою перламутра сохнущие под номерками как под скрепками бельевыми о чем говорят фужеры? какой номер у тайны? у счастья? — Внедрившийся в нашу банду, вы — труп. Вы собирали для банка данных дактилоскопию губ. 1993

* * *

Куплю «макарова». Пойду пострелять в лесок. Попал березе под сосок. И долго эхо не смолкало. Нахалка крыльями махала. Я бросил в озеро «макарова». И глянул сверху в озерцо — пошли круги, круги мишени, и окружали отраженья. И в центре их — мое лицо. Бежать от этого макабра! Почему я не подсуетился, чтоб уехать из этих лет? Не по зову патриотизма. Дорога цена за билет. От разваливающегося Блаженного как уеду? Пусть стреляют на поражение. В поражении здесь — победа. 1992

Бульвар

Я корчил галантную рожу и, как подобало годам, прощальную белую розу бросал к Твоим спелым ногам. Ты стала красивей и строже. Весь в складках, с отвисшей губой, бульдог, словно белая роза, влюбленно идет пред Тобой. Темнеет. Мы жили убого. Но пара незначащих фраз, но белая роза бульдога, но Бога присутствие в нас... 1993

* * *

Когда совсем уж плохо, я не тревожу Бога, не открываю Блока — я ухожу в дорогу. И озарит из балки заря необъяснимо мне след от лыжной палки, как ломтик апельсина. 1993

* * *

Пусть жизни пролито полчаши, дай им отпить. Не уходи. Избавь нас пуще всех печалей, печаль сердечной глухоты. Хоть люди не прощают это, но сердцу зрячему в награду тебе из пачки сигаретной сыграют трубочки органа. В мученьях дней, в печатных ралли сентиментальной лимиты избавь нас пуще всех печалей, печаль сердечной пустоты. 1993

* * *

Море красится сурьмою, о Тебе напомнить хочет. Забелеет парус в море, как в кармашке Твой платочек. 1992

* * *

Пальцы твоей ступни, уменьшающиеся, как слоники на бабушкином комоде, — фигурки твоей родни, уменьшенные от времени, сплющенные, как гномики, — отец твой, салонная бабушка, дед, матушка, все они — плюс сгорбленная в мизинчик любовница Наполеона, — подсматривают за нами с пляжевой простыни, как было лежать им в гробике туфель, где все — ни-ни! Пляж пускает, как подсолнухи, панцирные клешни. Ушел сухогруз в Салоники. Но пальцы твоей ступни мне жить не дают, привставшие над простыней зеленою, фаланги к потустороннему, которое не спугни, жмурящиеся от жизни, от моря на вкус соленые, шалом! Что желают пальцы левой твоей ступни? 1992