Собрание сочинений. Том 2

Вознесенский Андрей Андреевич

* * *

Не разлюбите без взаимности! Еще вас любят по инерции. Но телефон уже с заминкою, самой вам этому не верится. И в шарфе афтершейв жасминовый висит в шкафу и не выветривается. Не позабудьте без взаимности, в себе на ключик запирайте провинциальную гостиницу с сухими иглами в кровати, где совы ухают совминовские, ваш шарф, продлив полоску Млечную, от подоконника до плинтуса бежит дорогой подвенечною, вы в нем всегда, как под инъекцией, — красивая — глазам не вынести! Не девственница Книги Гиннесса, но и не ветреница, не напивайтесь без взаимности с ним и счастливою соперницей. Ну, хоть бы ненависть взаимную! Не изменяйте без взаимности себе. Взаимности добейтесь. Верните его в ту гостиницу. Когда же он наивно двинется — тарелки об него разбейте, пусть брызнут батарейки Сименса! Набейте морду без взаимности. А так — не вынести. 1993

Эфирные стансы

(написанные во время пребывания в телеящике с К. Кедровым)

Мы

сидим в прямом эфире. Мы для вас, как на корриде. Мы сейчас в любой квартире — говорите, говорите. Кто-то в нос, как гайморит, что я заразен, говорит. У кого что болит, тот о том и говорит. Вянем, уши растопыря, в фосфорическом свету, словно бабочки в эфире или в баночке, в спирту. Костя, не противься бреду. Их беде пособолезнуй. В брани критиков (по Фрейду) — их истории болезни. У кого что болит, тот о том и говорит. Вся Россия в эйфории. Митингуют поварихи. Говорящие вороны. Гуси с шеей Нефертити. Мы за всех приговоренные отвечать здесь. Говорите. Я виновен, что Отечество у разбитого корыта. Если этим вы утешитесь — говорите, говорите. Где-то в жизни аварийной стриженная, как мальчиш, милая периферия, дышишь в трубку и молчишь? Не за облаком, не в Фивах, философствуя извне, мы сидим в прямом эфире, мы живем в прямом дерьме. Мы живем не так, чтоб сытно. Нет бензина. Есть «низ неб». Костя, Костя, друг мой ситный, кушаем никоваХлеб. Я, наверно, первый в мире из поэтов разных шкал, кто стихи в прямом эфире на подначку написал. Иль под взглядами Эсфири, раньше всех наших начал, так Христос в прямом эфире фарисеям отвечал. Ночь сознанья. Как помирим эту истину и Ту?.. Станем мыслящим эфиром, пролетая темноту. Ночь 21/22 июня 1994 г.

В Склифе

В какие нас бездны сбрасывают написанные от руки Свобода, Равенство, Братство, где вместо запятых — курки? И тенью от Белого дома, как выел пятно купорос, с газет подымают ладони пробелы цензурных полос. И русский под дулами русскими к стенке лицом встает, прижат как дверная ручка... Куда эта дверь ведет? Там раненый на хирурга хрипит, без наркоза стерпя: «А ты за кого, херуга?!» — Дурак, за тебя. В палаты там прут с автоматами. Сестричкам грозит самосуд. И банки отнюдь не с томатами оглохшие бабки несут. Бреду меж кровавых носилок. Там, в сырости здания, я чувствую третью силу. Она — сострадание. На койках соседних в больнице вдруг мой одноразовый шприц вернет к человеческой жизни и жертв и невинных убийц?.. 4 октября 1994 г.

Зевака

Я — Москвы зевака, снайперов мишень. Нас с моста эваку- ируют взашей. Все, как у «Живаго». Без Христа страшней. На витринах Снайдерсы, а в кармане — вакуум. Сникерсы и снайперы. Что-то рядом звякнуло. Что-то рядом просвистело. Интересное кино. Где-то бродит мое тело? А душе не все ль равно? Мы — случайные мишени, мы зеваки, я и ты, в нас постыдное смешенье любопытства и беды. Позабыв хохмить и охать, я гляжу на Белый дом, почерневший, словно ноготь от удара молотком. Что-то сердце хватануло. Я гляжу позор страны, как вверху клавиатуры стали клавиши черны. А на улице Неждановой, где ходил я час назад, разбросав стекло несданное, три застреленных лежат. 5 октября 1994 г.

* * *

Тот — в Склифосовке, вскрыт философски. Тот — в трепанации от трепа нации. 1994

Переход

За что мне этот переход? Я в подсознание Москвы спустился в судьбы и мослы, где каждый душу продает. Я к Склифосовке в переход от бешенства шел на укол. И каждый, кто сюда пришел, как урка, клал кишки на стол. Кто лез из «вольвы» наверху, свою здесь нюхал требуху. И женщина под общий смех рожала на виду у всех. Не из протеста — от тоски, носки развесив, как беду, народ кладет свои кишки, когда совсем невмоготу. Господь нас превратил в господ. На что нам этот переход? Был скоточеловекобог, стал богочеловекоскот. Телка, слаба на передок, несла для пыток утюжок. Криминогенная пила лежала тенью от Кремля. Была опасной колбаса — колба из пса. И целлофан вместо гробов искали толпы мертвецов. Лишась бердяевских примет, наш Дух переходил в Предмет. Инстинкт пластинками синел. Печаль садилась на шинель. Мысль разносила менингит. Стаканы мутны от идей. Им было больно ими быть, не быть было еще больней. Безвыходно в стране той жить, безвыходно расстаться с ней. И было стыдно здешним быть, не быть было еще стыдней. Шинель надета на гуру. И беспредел смердел в углу. Я торопился на иглу. Вязали бешенство в мешок. Сажали душу на горшок. Над городом зиял Гор-шок. России расширялся шов в душе и через потолок. Дай передыха, переход! С клочка газеты «Эрих Хон...» порошковая душа жалась в

банке алкаша. Он пред собой сгребал, как краб, свой прожитый грошовый скарб. Лежал, как лилипута скальп, презерватив — пупок любви. Хичкок. Я отдал бы кишки свои, чтобы не видеть их кишок! Но прорастала сквозь меня щетина псиная моя. Рехнувшийся чертополох, стояла Ты на четырех. Были похожи на Твои пульсирующие мозги под злыми мухами Москвы — Твой смех, как боль наоборот... За что нам этот переход? За что всеобщий этот шок души на уровне кишок? За что, тушитель, нас поджег? Россия пьет на посошок. От Склифосовки в переход спустился я, как Геродот. Там скифы с болью в голове спрашивали СКВ. И человек-переходник, в себя воткнувши вилку, вник во все проблемы. И ходил, как поршень, певческий кадык. Фундамент Сухаревки был здесь рядом. Но я все забыл. И я завыл: «Спой, переходная душа, что похеровее. В нас хлещет время, как в дуршлаг. Мы переходные. Без берегов капитализм — даль переходная пути, что «хондами» неслись, все перекопаны. Пить из Медведицы ковша водопроводную не искушай меня, душа. Мы — переходные. Убийство стоит 40 тыщ. (Программа «Новости».) Мы — переходные, малыш, от срама к совести...» Я в Склифософский переход спустился, как в святой приход. Куда уходим? Что нас ждет? За что нам этот переход? 1993

* * *

Россия, нищая Россия, ни разу в муке вековой ты милостыни не просила... Стоишь с протянутой рукой. 1994

* * *

Ты — та же скрипка, только скрытая. В отличье от Тебя, у ней два шрама от аппендицита и музыка еще больней! 1993

* * *

Мы от музыки проснулись. Пол от зайчиков пятнист. И щеки моей коснулись тени крохотных ресниц. Под навесом оргалита, нажимая на педаль, ангел Божий алгоритмы нам с Тобою передал. 1993

Гарь

Гарь, гарь, гарь... Над страной — карр! карр! За стеной: «Дай, Галь...» Запаркуй кар. Стол. Хмарь харь. На душе гарь. Подгорел сухарь? Или жгут орех? Гарь, гарь, гарь — это пахнет грех. Едкий вкус дымка, перегрев ТВ? Или же река курит в рукаве? Пей или ругай — но в сознанье всех — гарь, гарь, гарь. Это пахнет грех. Угорелые народы. Угорелая свобода. Некуда открыть окно. 1992

* * *

Как спасти страну от дьявола? Просто я останусь с нею. Врачевать своею аурой, что единственно имею. Не ура-патриотизмом, не ударом побольнее — тайной аурой артиста, что единственно умею. 1992

Грех Уныния

Я исповедуюсь в грехе Уныния. В людской пустыне я, в краю Кучума, сняв глаукому, читаю колычевскую икону. И проступает из беспредела идея белого Переделкина. «В реестре Ада, — слова извилисты, — есть грех Уныния, есть грех Гневливости». Кредит последний в душе отшаривая, я исповедуюсь в грехе Отчаяния. Несут нас кони. Всадники в коме. Читайте колычевские иконы! Среди крушения, в котором ныне мы, не искушай меня, грех Уныния! Постылой вилкой из алюминия изыдь, уныние! Изыдь, уныние, дорогой длинною. Изыдь от изгороди с малиною, где смотрит женщина оперу мыльную, не искушай ее, грех Уныния! Жизнь не убила, она уныла. В ней зацветают пруды уринные. От бухт Японии и до Румынии спаси нас, Господи, в стране Унынии! Куда нас ангелы ведут в глуши, умалишенные малыши? 1993

* * *

Я последний поэт России. Не затем, что вымер поэт — все поэты остались в силе. Просто этой России нет. 1992

Молитва

Спаси нас, Господи, от новых арестов. Наш Рим не варвары разбили грозные. Спаси нас, Господи, от самоварварства, от самоварварства спаси нас, Господи. Как заяц, мчимся мы перед фарами, но не чужие за нами гонятся! Мы погибаем от самоварварства. От самоварварства спаси нас, Господи. У нас не Демон украл Самару, не панки съели страну, не гопники. В публичных ариях, в домашних сварах от самоварварства спаси наш госпиталь. Не о себе сейчас разговариваю, но и себя поминаю, Господи. От мракобесья обереги нас, от светлобесья избавь нас, Господи. Новой победе самофракийской не только крылья оставь, но — голову!.. Мне все же верится, Россия справится. Есть просьба, Господи, еще одна — пусть на обломках самоварварства не пишут наши имена. 1992

Диссертация о «Голом Короле»

Человечество, очнись! Тысячелетья нас дурачат Король — эксгибиционист и явно неслучайный мальчик. 1994

* * *

А ты все сидишь на пляже. Пальцы твоих ступней торчат, как карточный веер. Ты играешь с вечностью. На раздевание. На тебе уже ничего не осталось. Придется снимать тело. 1992