Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

___

Зелень лавра, доходящая до дрожи.Дверь распахнутая, пыльное оконце,стул покинутый, оставленное ложе.Ткань, впитавшая полуденное солнце.Понт шумит за черной изгородью пиний.Чье-то судно с ветром борется у мыса.На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.март 1972

1972 год

Виктору Голышеву

Птица уже не влетает в форточку.Девица, как зверь, защищает кофточку.Подскользнувшись о вишневую косточку,я не падаю: сила трениявозрастает с паденьем скорости.Сердце скачет, как белка, в хворостеребер. И горло поет о возрасте.Это – уже старение.Старение! Здравствуй, мое старение!Крови медленное струение.Некогда стройное ног строениемучает зрение. Я заранееобласть своих ощущений пятую,обувь скидая, спасаю ватою.Всякий, кто мимо идет с лопатою,ныне

объект внимания.Правильно! Тело в страстях раскаялось.Зря оно пело, рыдало, скалилось.В полости рта не уступит кариесГреции древней, по меньшей мере.Смрадно дыша и треща суставами,пачкаю зеркало. Речь о саванееще не идет. Но уже те самые,кто тебя вынесет, входят в двери.Здравствуй, младое и незнакомоеплемя! Жужжащее, как насекомое,время нашло, наконец, искомоелакомство в твердом моем затылке.В мыслях разброд и разгром на темени.Точно царица – Ивана в тереме,чую дыхание смертной теменифибрами всеми и жмусь к подстилке.Боязно! То-то и есть, что боязно.Даже когда все колеса поездапрокатятся с грохотом ниже пояса,не замирает полет фантазии.Точно рассеянный взор отличника,не отличая очки от лифчика,боль близорука, и смерть расплывчата,как очертанья Азии.Все, что и мог потерять, утраченоначисто. Но и достиг я начерновсе, чего было достичь назначено.Даже кукушки в ночи звучаниетрогает мало – пусть жизнь оболганаили оправдана им надолго, ностарение есть отрастанье органаслуха, рассчитанного на молчание.Старение! В теле все больше смертного.То есть, не нужного жизни. С медноголба исчезает сияние местногосвета. И черный прожектор в полденьмне заливает глазные впадины.Силы из мышц у меня украдены.Но не ищу себе перекладины:совестно браться за труд Господень.Впрочем, дело, должно быть, в трусости.В страхе. В технической акта трудности.Это – влиянье грядущей трупности:всякий распад начинается с воли,минимум коей – основа статистики.Так я учил, сидя в школьном садике.Ой, отойдите, друзья-касатики!Дайте выйти во чисто поле!Я был как все. То есть жил похожеюжизнью. С цветами входил в прихожую.Пил. Валял дурака под кожею.Брал, что давали. Душа не зариласьна не свое. Обладал опорою,строил рычаг. И пространству впору язвук извлекал, дуя в дудку полую.Что бы такое сказать под занавес?!Слушай, дружина, враги и братие!Все, что творил я, творил не ради яславы в эпоху кино и радио,но ради речи родной, словесности.За каковое реченье-жречество(сказано ж доктору: сам пусть лечится)чаши лишившись в пиру Отечества,нынче стою в незнакомой местности.Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.Полночь швыряет листву и ветви накровлю. Можно сказать уверенно:здесь и скончаю я дни, теряяволосы, зубы, глаголы, суффиксы,черпая кепкой, что шлемом суздальским,из океана волну, чтоб сузился,хрупая рыбу, пускай сырая.Старение! Возраст успеха. Знанияправды. Изнанки ее. Изгнания.Боли. Ни против нее, ни за неея ничего не имею. Коли жпереборщат – возоплю: нелепицасдерживать чувства. Покамест – терпится.Ежели что-то во мне и теплится,это не разум, а кровь всего лишь.Данная песня – не вопль отчаянья.Это – следствие одичания.Это – точней – первый крик молчания,царствие чье представляю суммоюзвуков, исторгнутых прежде мокрою,затвердевшей ныне в мертвуюкак бы натуру, гортанью твердою.Это и к лучшему. Так я думаю.Вот оно – то, о чем я глаголаю:о превращении тела в голуювещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,но в пустоту – чем ее не высветли.Это и к лучшему. Чувство ужасавещи не свойственно. Так что лужицаподле вещи не обнаружится,даже если вещица при смерти.Точно Тезей из пещеры Миноса,выйдя на воздух и шкуру вынеся,не горизонт вижу я – знак минусак прожитой жизни. Острей, чем меч его,лезвие это, и им отрезаналучшая часть. Так вино от трезвогопрочь убирают, и соль – от пресного.Хочется плакать. Но плакать нечего.Бей в барабан о своем довериик ножницам, в коих судьба материискрыта. Только размер потери иделает смертного равным Богу.(Это суждение стоит галочкидаже в виду обнаженной парочки.)Бей в барабан, пока держишь палочки,с тенью своей маршируя в ногу!18 декабря 1972

Бабочка

I

Сказать, что ты мертва?Но ты жила лишь сутки.Как много грусти в шуткеТворца! едвамогу произнести«жила» – единство датырожденья и когда тыв моей горстирассыпалась, менясмущает вычестьодно из двух количествв пределах дня.

II

Затем, что дни для нас -ничто. Всего лишьничто. Их не приколешь,и пищей глазне сделаешь: онина фоне белом,не обладая теломнезримы. Дни,они как ты; верней,что

может веситьуменьшенный раз в десятьодин из дней?

III

Сказать, что вовсе неттебя? Но что жев руке моей так схожес тобой? и цвет -не плод небытия.По чьей подсказкеи так кладутся краски?Навряд ли я,бормочущий комокслов, чуждых цвету,вообразить бы этупалитру смог.

IV

На крылышках твоихзрачки, ресницы -красавицы ли, птицы -обрывки чьих,скажи мне, это лиц,портрет летучий?Каких, скажи, твой случайчастиц, крупицявляет натюрморт:вещей, плодов ли?и даже рыбной ловлитрофей простерт.

V

Возможно, ты – пейзаж,и, взявши лупу,я обнаружу группунимф, пляску, пляж.Светло ли там, как днем?иль там уныло,как ночью? и светилокакое в немвзошло на небосклон?чьи в нем фигуры?Скажи, с какой натурыбыл сделан он?

VI

Я думаю, что ты -и то, и это:звезды, лица, предметав тебе черты.Кто был тот ювелир,что бровь не хмуря,нанес в миниатюрена них тот мир,что сводит нас с ума,берет нас в клещи,где ты, как мысль о вещи,мы – вещь сама?

VII

Скажи, зачем узортакой был дадентебе всего лишь на деньв краю озер,чья амальгама впрокхранит пространство?А ты – лишает шансастоль краткий срокпопасть в сачок,затрепетать в ладони,в момент погонипленить зрачок.

VIII

Ты не ответишь мнене по причинезастенчивости и несо зла, и незатем, что ты мертва.Жива, мертва ли -но каждой Божьей тварикак знак родствадарован голос дляобщенья, пенья:продления мгновенья,минуты, дня.

IX

А ты – ты лишенасего залога.Но, рассуждая строго,так лучше: накой ляд быть у небесв долгу, в реестре.Не сокрушайся ж, еслитвой век, твой весдостойны немоты:звук – тоже бремя.Бесплотнее, чем время,беззвучней ты.

X

Не ощущая, недожив до страха,ты вьешься легче праханад клумбой, внепохожих на тюрьмус ее удушьемминувшего с грядущим,и потому,когда летишь на луг,желая корму,преобретает формусам воздух вдруг.

XI

Так делает перо,скользя по гладирасчерченной тетради,не зная просудьбу своей строки,где мудрость, ересьсмешались, но доверясьтолчкам руки,в чьих пальцах бьется речьвполне немая,не пыль с цветка снимая,но тяжесть с плеч.

XII

Такая красотаи срок столь краткий,соединясь, догадкойкривят уста:не высказать ясней,что в самом делемир создан был без цели,а если с ней,то цель – не мы.Друг-энтомолог,для света нет иголоки нет для тьмы.

XIII

Сказать тебе «Прощай»,как форме суток?Есть люди, чей рассудокстрижет лишайзабвенья; но взгляни:тому виноюлишь то, что за спиноюу них не днис постелью на двоих,не сны дремучи,не прошлое – но тучисестер твоих!

XIV

Ты лучше, чем Ничто.Верней: ты ближеи зримее. Внутри жена все стоты родственна ему.В твоем полетеоно достигло плоти;и потомуты в сутолке дневнойдостойна взглядакак легкая преградамеж ним и мной.1972

В озерном краю

В те времена в стране зубных врачей,чьи дочери выписывают вещииз Лондона, чьи стиснутые клещивздымают вверх на знамени ничейЗуб Мудрости, я, прячущий во ртуразвалины почище Парфенона,шпион, лазутчик, пятая колоннагнилой провинции – в бытупрофессор красноречия – я жилв колледже возле Главного из ПресныхОзер, куда из недорослей местныхбыл призван для вытягиванья жил.Все то, что я писал в те времена,сводилось неизбежно к многоточью.Я падал, не расстегиваясь, напостель свою. И ежели я ночьюотыскивал звезду на потолке,она, согласно правилам сгоранья,сбегала на подушку по щекебыстрей, чем я загадывал желанье.1972