Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

III

Город Лондон прекрасен, особенно в дождь. Ни жестьдля него не преграда, ни кепка или корона.Лишь у тех, кто зонты производит, естьв этом климате шансы захвата трона.Серым днем, когда вашей спины настичьдаже тень не в силах и на исходе деньги,в городе, где, как ни темней кирпич,молоко будет вечно белеть на сырой ступеньке,можно, глядя в газету, столкнуться состатьей о прохожем, попавшим под колесо;и только найдя абзац о том, как скорбит родня,с облегченьем подумать: это не про меня.

IV

Эти слова мне диктовала нелюбовь и не Муза, но потерявший скоростьзвука пытливый, бесцветный голос;я отвечал, лежа лицом к стене.«Как ты жил в эти годы?» – "Как буква "г" в «ого».«Опиши свои чувства». – «Смущался дороговизне».«Что ты любишь на свете сильнее всего?» -«Реки и улицы – длинные вещи жизни».«Вспоминаешь

о прошлом?» – "Помню, была зима.Я катался на санках, меня продуло".«Ты боишься смерти?» – "Нет, это та же тьма;но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула".

V

Воздух живет той жизнью, которой нам не даноуразуметь – живет своей голубою,ветреной жизнью, начинаясь над головоюи нигде не кончаясь. Взглянув в окно,видишь шпили и трубы, кровлю, ее свинец;это – начало большого сырого мира,где мостовая, которая нас вскормила,собой представляет его конецпреждевременный... Брезжит рассвет, проезжает почта.Больше не во что верить, опричь того, чтопокуда есть правый берег у Темзы, естьлевый берег у Темзы. Это – благая весть.

VI

Город Лондон прекрасен, в нем всюду идут часы.Сердце может только отстать от Большого Бена.Темза катится к морю, разбухшая, точно вена,и буксиры в Челси дерут басы.Город Лондон прекрасен. Если не ввысь, то вширьон раскинулся вниз по реке как нельзя безбрежней.И когда в нем спишь, номера телефонов прежнейи бегущей жизни, слившись, дают цифирьастрономической масти. И палец, вращая дискзимней луны, обретает бесцветный писк«занято»; и этот звук во многораз неизбежней, чем голос Бога.1974

Колыбельная Трескового Мыса [68]

А. Б.

I

Восточный конец Империи погружается в ночь. Цикадыумолкают в траве газонов. Классические цитатына фронтонах неразличимы. Шпиль с крестом безучастночернеет, словно бутылка, забытая на столе.Из патрульной машины, лоснящейся на пустыре,звякают клавиши Рэя Чарльза.Выползая из недр океана, краб на пустынном пляжезарывается в мокрый песок с кольцами мыльной пряжи,дабы остынуть, и засыпает. Часы на кирпичной башнелязгают ножницами. Пот катится по лицу.Фонари в конце улицы, точно пуговицы урасстегнутой на груди рубашки.Духота. Светофор мигает, глаз превращая в средствопередвиженья по комнате к тумбочке с виски. Сердцезамирает на время, но все-таки бьется: кровь,поблуждав по артериям, возвращается к перекрестку.Тело похоже на свернутую в рулон трехверстку,и на севере поднимают бровь.Странно думать, что выжил, но это случилось. Пыльпокрывает квадратные вещи. Проезжающий автомобильпродлевает пространство за угол, мстя Эвклиду.Темнота извиняет отсутствие лиц, голосов и проч.,превращая их не столько в бежавших прочь,как в пропавших из виду.Духота. Сильный шорох набрякших листьев, откакового еще сильней выступает пот.То, что кажется точкой во тьме, может быть лишь одним – звездою.Птица, утратившая гнездо, яйцона пустой баскетбольной площадке кладет в кольцо.Пахнет мятой и резедою.

68

Мексиканский дивертисмент (цикл из 7 стихов)

II

Как бессчетным женам гарема всесильный Шахизменить может только с другим гаремом,я сменил империю. Этот шагпродиктован был тем, что несло горелымс четырех сторон – хоть живот крести;с точки зренья ворон, с пяти.Дуя в полую дудку, что твой факир,я прошел сквозь строй янычар в зеленом,чуя яйцами холод их злых секир,как при входе в воду. И вот, с соленымвкусом этой воды во рту,я пересек чертуи поплыл сквозь баранину туч. Внизуизвивались реки, пылили дороги, желтели риги.Супротив друг друга стояли, топча росу,точно длинные строчки еще не закрытой книги,армии, занятые игрой,и чернели икройгорода. А после сгустился мрак.Все погасло. Гудела турбина, и ныло темя.И пространство пятилось, точно рак,пропуская время вперед. И времяшло на запад, точно к себе домой,выпачкав платье тьмой.Я заснул. Когда я открыл глаза,север был там, где у пчелки жало.Я увидел новые небесаи такую же землю. Она лежала,как это делает отродясьплоская вещь: пылясь.

III

Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тожеодиночество. Кожа спины благодарна кожеспинки кресла за чувство прохлады. Вдали рука наподлокотнике деревенеет. Дубовый лоскпокрывает

костяшки суставов. Мозгбьется, как льдинка о край стакана.Духота. На ступеньках закрытой биллиардной нектовырывает из мрака свое лицо пожилого негра,чиркая спичкой. Белозубая колоннадаОкружного Суда, выходящая на бульвар,в ожидании вспышки случайных фарутопает в пышной листве. И надовсем пылают во тьме, как на празднике Валтасара,письмена «Кока-колы». В заросшем саду курзалатихо журчит фонтан. Изредка вялый бриз,не сумевши извлечь из прутьев простой рулады,шебуршит газетой в литье ограды,сооруженной, бесспорно, изспинок старых кроватей. Духота. Опирающийся на ружье,Неизвестный Союзный Солдат делается ещеболее неизвестным. Траулер трется ржавойпереносицей о бетонный причал. Жужжа,вентилятор хватает горячий воздух СШАметаллической жаброй.Как число в уме, на песке оставляя след,океан громоздится во тьме, миллионы летмертвой зыбью баюкая щепку. И если резкошагнуть с дебаркадера вбок, вовне,будешь долго падать, руки по швам; но невоспоследует всплеска.

IV

Перемена империи связана с гулом слов,с выделеньем слюны в результате речи,с лобачевской суммой чужих углов,с возрастанием исподволь шансов встречипараллельных линий (обычной наполюсе). И она,перемена, связана с колкой дров,с превращеньем мятой сырой изнанкижизни в сухой платяной покров(в стужу – из твида, в жару – из нанки),с затвердевающим под орехмозгом. Вообще из всехвнутренностей только одни глазасохраняют свою студенистость. Ибоперемена империи связана с взглядом заморе (затем, что внутри нас рыбадремлет); с фактом, что ваш пробор,как при взгляде в упорв зеркало, влево сместился... С больной деснойи с изжогой, вызванной новой пищей.С сильной матовой белизнойв мыслях – суть отраженьем писчейгладкой бумаги. И здесь перорвется поведать просходство. Ибо у вас в рукахто же перо, что и прежде. В рощахте же растения. В облакахтот же гудящий бомбардировщик,летящий неведомо что бомбить.И сильно хочется пить.

V

В городках Новой Англии, точно вышедших из прибоя,вдоль всего побережья, поблескивая рябоючешуей черепицы и дранки, уснувшими косякамистоят в темноте дома, угодивши в сетьконтинента, который открыли сельдьи треска. Ни треска, нисельдь, однако же, тут не сподобились гордых статуй,невзирая на то, что было бы проще с датой.Что касается местного флага, то он украшентоже не ими и в темноте похож,как сказал бы Салливен, на чертежв тучи задранных башен.Духота. Человек на веранде с обмотанным полотенцемгорлом. Ночной мотылек всем незавидным тельцем,ударяясь в железную сетку, отскакивает, точно пуля,посланная природой из невидимого кустав самое себя, чтоб выбить одно из став середине июля.Потому что часы продолжают идти непрерывно, бользатухает с годами. Если время играет рольпанацеи, то в силу того, что не терпит спешки,ставши формой бессоницы: пробираясь пешком и вплавь,в полушарьи орла сны содержат дурную явьполушария решки.Духота. Неподвижность огромных растений, далекий лай.Голова, покачнувшись, удерживает на крайпамяти сползшие номера телефонов, лица.В настоящих трагедиях, где занавес – часть плаща,умирает не гордый герой, но, по швам трещаот износу, кулиса.

VI

Потому что поздно сказать «прощай»и услышать что-либо в ответ, помимоэха, звучащего как «на чай»времени и пространству, мнимовеличавым и возводящим в кубвсе, что сорвется с губ,я пишу эти строки, стремясь рукой,их выводящей почти вслепую,на секунду опередить «на кой?»,с оных готовое губ в любуюминуту слететь и поплыть сквозь ночь,увеличиваясь и проч.Я пишу из Империи, чьи краяопускаются в воду. Снявши пробу сдвух океанов и континентов, ячувствую то же почти, что глобус.То есть дальше некуда. Дальше – рядзвезд. И они горят.Лучше взглянуть в телескоп туда,где присохла к изнанке листа улитка.Говоря «бесконечность», в виду всегдая имел искусство деленья литрабез остатка на три при свете звезд,а не избыток верст.Ночь. В парвеноне хрипит «ку-ку».Легионы стоят, прислонясь к когортам,форумы – к циркам. Луна вверху,как пропавший мяч над безлюдным кортом.Голый паркет – как мечта ферзя.Без мебели жить нельзя.