Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

VII

Только затканный сплошь паутиной угол имеет правоименоваться прямым. Только услышав «браво»,с полу встает актер. Только найдя опору,тело способно поднять вселенную на рога.Только то тело движется, чья ногаперпендикулярна полу.Духота. Толчея тараканов в амфитеатре тусклойцинковой раковины перед бесцветной тушейвысохшей губки. Поворачивая корону,медный кран, словно цезарево чело,низвергает на них не щадящую ничеговодяную колонну.Пузырьки на стенках стакана похожи на слезы сыра.Несомненно, прозрачной вещи присуща силатяготения вниз, как и плотной инертной массе.Даже девять-восемьдесят одна, журча,преломляет себя на манер лучав человеческом мясе.Только груда белых тарелок выглядит на плите,как упавшая пагода в профиль. И только тевещи чтимы пространством, чьи черты повторимы: розы.Если видишь одну, видишь немедля две:насекомые ползают, в алой жужжа ботве, -пчелы,

осы, стрекозы.Духота. Даже тень на стене, уж на что слаба,повторяет движенье руки, утирающей пот со лба.Запах старого тела острей, чем его очертанья. Трезвостьмысли снижается. Мозг в суповой коститает. И некому навестивзгляда на резкость.

VIII

Сохрани на холодные временаэти слова, на времена тревоги!Человек выживает, как фиш на песке: онауползает в кусты и, встав на кривые ноги,уходит, как от пера – строка,в недра материка.Есть крылатые львы, женогрудые сфинксы. Плюсангелы в белом и нимфы моря.Для того, на чьи плечи ложится грузтемноты, жары и – сказать ли – горя,они разбегающихся милейот брошенных слов нулей.Даже то пространство, где негде сесть,как звезда в эфире, приходит в ветхость.Но пока существует обувь, естьто, где можно стоять, поверхность,суша. И внемлют ее пескитихой песне трески:"Время больше пространства. Пространство – вещь.Время же, в сущности, мысль о вещи.Жизнь – форма времени. Карп и лещ -сгустки его. И товар похлеще -сгустки. Включая волну и твердьсуши. Включая смерть.Иногда в том хаосе, в свалке дней,возникает звук, раздается слово.То ли «любить», то ли просто «эй».Но пока разобрать успеваю, сновавсе сменяется рябью слепых полос,как от твоих волос".

IX

Человек размышляет о собственной жизни, как ночь о лампе.Мысль выходит в определенный момент за рамкиодного из двух полушарий мозгаи сползает, как одеяло, прочь,обнажая неведомо что, точно локоть; ночь,безусловно, громоздка,но не столь бесконечна, чтоб точно хватить на оба.Понемногу африка мозга, его европа,азия мозга, а также другие каплив обитаемом море, осью скрипя сухой,обращаются мятой своей щекойк элекрической цапле.Чу, смотри: Алладин произносит «сезам» – перед ним золотая груда,Цезарь бродит по спящему форуму, кличет Брута,соловей говорит о любви богдыхану в беседке; в кругелампы дева качает ногой колыбель; нагойпапуас отбивает одной ногойна песке буги-вуги.Духота. Так спросонья озябшим коленом пиная мрак,понимаешь внезапно в постели, что это – брак:что за тридевять с лишним земель повернулось на боктело, с которым давным-давнотолько и общего есть, что дноокеана и навыкнаготы. Но при этом – не встать вдвоем.Потому что пока там – светло, в твоемполушарьи темно. Так сказать, одного светилане хватает для двух заурядных тел.То есть глобус склеен, как Бог хотел.И его не хватило.

X

Опуская веки, я вижу крайткани и локоть в момент изгиба.Местность, где я нахожусь, есть рай,ибо рай – это место бессилья. Ибоэто одна из таких планет,где перспективы нет.Тронь своим пальцем конец пера,угол стола: ты увидишь, этовызовет боль. Там, где вещь остра,там и находится рай предмета;рай, достижимый при жизни лишьтем, что вещь не продлишь.Местность, где я нахожусь, есть пиккак бы горы. Дальше – воздух, Хронос.Сохрани эту речь; ибо рай – тупик.Мыс, вдающийся в море. Конус.Нос железного корабля.Но не крикнуть «Земля!».Можно сказать лишь, который час.Это сказав, за движеньем стрелкитут остается следить. И глазтонет беззвучно в лице тарелки,ибо часы, чтоб в раю уютне нарушать, не бьют.То, чего нету, умножь на два:в сумме получишь идею места.Впрочем, поскольку они – слова,цифры тут значат не больше жеста,в воздухе тающего без следа,словно кусочек льда.

XI

От великих вещей остаются слова языка, свободав очертаньях деревьев, цепкие цифры года;также – тело в виду океана в бумажной шляпе.Как хорошее зеркало, тело стоит во тьме:на его лице, у него в уменичего, кроме ряби.Состоя из любви, грязных снов, страха смерти, праха,осязая хрупкость кости, уязвимость паха,тело служит в виду океана цедящей семякрайней плотью пространства: слезой скулу серебря,человек есть конец самого себяи вдается во Время.Восточный конец Империи погружается в ночь – по горло.Пара раковин внемлет улиткам его глагола:то есть слышит собственный голос. Эторазвивает связки, но гасит взгляд.Ибо в чистом времени нет преград,порождающих эхо.Духота. Только если, вздохнувши, лечьна спину,

можно направить сухую речьвверх – в направленьи исконно немых губерний.Только мысль о себе и о большой страневас бросает в ночи от стены к стене,на манер колыбельной.Спи спокойно поэтому. Спи. В этом смысле – спи.Спи, как спят только те, кто сделал свое пи-пи.Страны путают карты, привыкнув к чужим широтам.И не спрашивай, если скрипнет дверь,«Кто там?» – и никогда не верьотвечающим, кто там.

XII

Дверь скрипит. На пороге стоит треска.Просит пить, естественно, ради Бога.Не отпустишь прохожего без куска.И дорогу покажешь ему. Дорогаизвивается. Рыба уходит прочь.Но другая, точь-в-точькак ушедшая, пробует дверь носком.(Меж собой две рыбы, что два стакана).И всю ночь идут они косяком.Но живущий около океаназнает, как спать, приглушив в ушахмерный тресковый шаг.Спи. Земля не кругла. Онапросто длинна: бугорки, лощины.А длинней земли – океан: волнанабегает порой, как на лоб морщины,на песок. А земли и волны длиннейлишь вереница дней.И ночей. А дальше – туман густой:рай, где есть ангелы, ад, где черти.Но длинней стократ вереницы тоймысли о жизни и мысль о смерти.Этой последней длинней в сто размысль о Ничто; но глазвряд ли проникнет туда, и самзакрывается, чтобы увидеть вещи.Только так – во сне – и дано глазамк вещи привыкнуть. И сны те вещиили зловещи – смотря кто спит.И дверью треска скрипит.1975

Гуернавака

Октавио Пасу

В саду, где М., французский протеже,имел красавицу густой индейской крови,сидит певец, прибывший издаля.Сад густ, как тесно набранное "Ж".Летает дрозд, как сросшиеся брови.Вечерний воздух звонче хрусталя.Хрусталь, заметим походя, разбит.М. был здесь императором три года.Он ввел хрусталь, шампанское, балы.Такие вещи скрашивают быт.Затем республиканская пехотаМ. расстреляла. Грустное курлыдоносится из плотной синевы.Селяне околачивают груши.Три белых утки плавают в пруду.Слух различает в ропоте листвыжаргон, которым пользуются души,общаясь в переполненном Аду.

___

Отбросим пальмы. Выделив платан,представим М., когда перо отбросив,он скидывает шелковый шлафроки думает, что делает братан(и тоже император) Франц-Иосиф,насвистывая с грустью «Мой сурок»."С приветом к вам из Мексики. Женасошла с ума в Париже. За стеноюдворца стрельба, пылают петухи.Столица, милый брат, окруженаповстанцами. И мой сурок со мною.И гочкис популярнее сохи.И то сказать, третичный известнякизвестен как отчаянная почва.Плюс экваториальная жара.Здесь пуля есть естественный сквозняк.Так чувствуют и легкие, и почка.Потею, и слезает кожура.Опричь того, мне хочется домой.Скучаю по отеческим трущобам.Пошлите альманахов и поэм.Меня убьют здесь, видимо. И мойсурок со мною, стало быть. Еще ваммоя мулатка кланяется. М".

___

Конец июля прячется в дожди,как собеседник в собственные мысли.Что, впрочем, вас не трогает в стране,где меньше впереди, чем позади.Бренчит гитара. Улицы раскисли.Прохожий тонет в желтой пелене.Включая пруд, все сильно заросло.Кишат ужи и ящерицы. В кронахклубятся птицы с яйцами и без.Что губит все династии – числонаследников при недостатке в тронах.И наступают выборы и лес.М. не узнал бы местности. Из нишисчезли бюсты, портики пожухли,стена осела деснами в овраг.Насытишь взгляд, но мысль не удлинишь.Сады и парки переходят в джунгли.И с губ срывается невольно: рак.1975

1867

В ночном саду под гроздью зреющего мангоМаксимильян танцует то, что станет танго.Тень воз – вращается подобьем бумеранга,температура, как под мышкой, тридцать шесть.Мелькает белая жилетная подкладка.Мулатка тает от любви, как шоколадка,в мужском объятии посапывая сладко.Где надо – гладко, где надо – шерсть.В ночной тиши под сенью девственного лесаХуарец, действуя как двигатель прогресса,забывшим начисто, как выглядят два песо,пеонам новые винтовки выдает.Затворы клацают; в расчерченной на клеткиХуарец ведомости делает отметки.И попугай весьма тропической расцветкисидит на ветке и так поет:Презренье к ближнему у нюхающих розыпускай не лучше, но честней гражданской позы.И то, и это порождает кровь и слезы.Тем паче в тропиках у нас, где смерть, увы,распространяется, как мухами – зараза,иль как в кафе удачно брошенная фраза,и где у черепа в кустах всегда три глаза,и в каждом – пышный пучок травы.1975