Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый
Шрифт:
Полдень.
Чехи остались за балкой. Кажется, у них пропала охота к наступлению. Над степью висит звенящая тишина. Жгучее солнце палит немилосердно.
Мы скачем мимо трупов.
Глава XXIV
В лесу так тихо, что можно слышать, как падают ветки. Обливаясь потом, мы копаем братскую могилу, углубляя шанцевыми лопатками две больших воронки. Отец складывает на груди деревянные руки Саши и,
— Эх, Сашуха, Сашуха!
Потери большие. Около сотни красногвардейцев разорваны снарядами в куски. Много тяжелораненых и почти у всех легкие ранения. Неожиданно для себя я вижу рваную рану на запястье правой руки. Когда ранило? Чем? Этого не могу припомнить. Я накладываю на руку индивидуальный пакет. Волков помогает мне затянуть его.
Мы складываем убитых в братскую могилу. Сверху белохлыновцы кладут растерзанное тело своего командира с серьгами в ушах. Мы засыпаем окровавленную кучу тел землей. На могилу тихо падают шишки. Сосны шумят глухо, тревожно.
— Крест бы поставить… с надписью! — говорит бородатый красногвардеец.
Мы переглядываемся.
Павлов поднимает с земли винтовку с разбитым прикладом, втыкает штыком в могилу, затем берет фуражку в пятнах крови и вешает ее сверху.
— Спите, орлы боевые! — тихо говорит Павлов и опускает голову на грудь.
Тогда из тесных рядов выходит человек десять красногвардейцев. Отцепив с груди и фуражек красные банты, они осторожно кладут их на свежевзрыхленную землю.
Прыгая по корням, раскачиваются и скрипят двуколки, хлопают ременные кнуты.
Раненые стонут, приподнимают головы. Хватаясь за края двуколок, вытягивают шеи:
— Куда же теперь?..
Два фельдшера с повязками красного креста бегают вокруг двуколок, заставляя раненых лежать.
— Лежи, лежи! Недалеко уже!
Что недалеко? Где это недалеко? Кто знает об этом?
Продираемся сквозь лес. Закатное солнце сквозит багрянцем в просветах деревьев. Густая чаща леса темна и прохладна. Поваленные буреломом сосны преграждают наш путь. Мы обходим их. Скрипучий, однообразный визг двуколок нагоняет тоску.
Сгорбившись, идут красногвардейцы, скользя и падая, спотыкаясь о корневища, проваливаясь во мшаник. Винтовки с опущенными вниз штыками прилипают к серым широким спинам. Бренчат котелки и чайники, под ногами оглушительно хрустят сухие ветки. Красногвардейцы смотрят вниз.
— Кха! — кряхтит Евдоха.
Сучья царапают лица. Кони, вздернув уши, храпят. Проваливаясь в ямы, вздрагивают, кидаются в стороны.
Мы идем за военруком. Он ведет нас по карте и компасу. Сунув руку в карман, я чувствую, как пальцы мои погружаются во что-то мягкое. Я вынимаю холодную шаньгу и начинаю жевать ее.
— Шамаешь? — спрашивает Евдоха.
—
— А-а!
Он шарит по карманам и, вытянув шаньгу, отправляет ее в рот.
— Вкусная! — говорит Евдоха. — У нас таких не пекут. А бабы — правильные.
И неожиданно спрашивает:
— Боялся?
Я не знаю, что ответить Евдохе.
— А я боялся! — говорит он, не дождавшись ответа. — Особенно палили когда! Ну ж… голова даже кругом… Думал, конец приходит. А потом и бояться некогда. Все как есть вышибло. Лежу и не знаю: мертвый я, живой ли. Все смешалось.
— Долбили крепко! — кряхтит Волков. — Этак и немцы не часто лупили.
— Выходит, стало быть, хорошо покрестили?
— Куда лучше! — хмыкает Волков. — Тут даже похлеще немецкого.
— Похлеще? — почему-то радуется Евдоха.
— Похлеще! А главное — ни блиндажей тебе, ни куда укрыться. В блиндаже оно не… страшно.
— Ну, а интересно, — спрашивает Евдоха, — вот ты, как старый солдат: можно впоследствии привыкнуть или как?
Волков некоторое время молчит, как бы обдумывая ответ.
— Что ж… Привыкнуть ко всему можно, хотя навряд… К этому не привыкнешь, пожалуй… но такая практика — пустое. Оно тебя глушит, глушит и ни черта. Тупеешь вроде. А вот с протяжкой долбят — то похуже будет!
— Что это с протяжкой?
— А не сразу когда! Примерно, долбанут раз пяток и — перерыв. Ты только очухаешься. Опять. Долбанут и снова тихо. В себя придешь — опять. Замучают вот так-то. Нос высунуть боишься. Лежишь, будто дурак, и ждешь! А главное, не знаешь: не то перестал он, не то передышку дает. Бывало, как зарядит на целый день, так всю тебе душу вымотает.
— А по мне, — говорит Евдоха, — уж лучше бы поменьше, да не враз.
— Не испытал, потому и говоришь! Вот попробуешь, тогда припомнишь Волкова.
— А ты боялся сегодня?
— А чего ж мне не бояться? Больной был бы, так безусловно… Ты, браток, не верь, если услышишь, что не боится человек. Непременно хвастает. Потому — умирать никому не охота.
— Удивляюсь я, — говорит Евдоха, — ведь ты-то знал, на что идешь? От немцев испытал? А ведь пошел! Как же мне понять тебя, как не героя?
— Дура баба! А ты что ж? Домой теперь пойдешь?
— Как это домой?
— Да раз испытал?! Выходит, баста? Отвоевался?
— Я — другое дело! Я сам себе все знаю!
— Ну, и я другое дело! Сейчас, брат, по банку идет игра! В крупную играем! Тут о голове некогда думать!
— А боишься ведь?
— Мало что? Все люди должны бояться. А эти, думаешь, без боязни шли? Все боятся! Но, положим, на тебя медведь насел? Тут хоть бойся, не бойся, — а царапайся, отбивайся. На войне бояться не зазорно. Голову не надо терять, — вот вопрос. А голову потеряешь — пропал!