Собрание стихотворений

Маковский Сергей

Ответ («Любил ли я? Мечтой завороженный…»)

Любил ли я? Мечтой завороженный — узнав тебя, неравную другим — я захотел быть гением твоим, художником души твоей плененной. Любил ли я? Как мрамор, покоренный резцом ваятеля, мольбам моим ты отдалась, не отвечая им: я создал статую из глыбы сонной. Боготворя в тебе мою мечту, я воплотил в твой образ красоту, я дал тебе все чары женской власти, всю силу зла, все вдохновенье страсти… Я был твой раб, твой царь и судия. Я

был судьбой твоей. Любил ли я?

Узник («Он смолоду один в темнице изнывал…»)

Он смолоду один в темнице изнывал и повторял судьбе напрасные укоры. И бледный луч небес в его окно сиял, и грезились ему сквозь зыбкие узоры — далекие моря, леса, долины, горы… Так годы шли… Но день, желанный день настал. Пред ним открылся мир, свободу он узнал и путь направил свой в манящие просторы. Всю жизнь изведал он, всем сердцем молодым он счастье признавал, любил и был любим… И вот грустит он вновь, как прежде, в дни былые, и грезится ему: решетка, полутьма, на каменных стенах узоры золотые — далекая навек, печальная тюрьма.

Предчувствие («Еще темно, еще далек рассвет…»)

Еще темно, еще далек рассвет. И жутко мне, и голос мой немеет, и мысль моя бесславно цепенеет в чаду земных, неправедных сует. Но знаю я — стихия мной владеет; в моей груди нездешний ветер веет; меня томит невоплощенный бред, и для него еще названья нет. Настанет день. Душа порвет оковы; с нее спадут тяжелые покровы — греха и лжи презренные дары. Проснется бог, и творческое слово, как молния мгновенья грозового, сверкнет в веках и озарит миры.

Ожидание («Я звал тебя. Душа моя молила…»)

Я звал тебя. Душа моя молила твоей любви. Казалось, никогда с такой тоской блаженного стыда ни с кем еще она не говорила. И ты пришла… Но сердце изменило. Мой поцелуй был холоднее льда. Свиданье нас навеки разлучило, и как враги расстались мы тогда. И с той поры — сильнее, безнадежней опять люблю, зову тебя и жду. Вернись! Забудь невольную вражду. Вернись ко мне моей, желанной, прежней: мою тоску, я знаю, ты поймешь… Напрасно. Нет. Ты больше не придешь.

Природа («Как жалок ты, как беден и смешон…»)

Как жалок ты, как беден и смешон, — художнику она сказала властно. К чему, безумный, лгать? Ты мной рожден — моим умрешь. К чему желать напрасно иных красот? Твой смертный взор пленен наперекор мечте твоей неясной, моей красой, бессмертной и бесстрастной. Любуйся раб! И так ответил он: Великая! Ты можешь все — не это. Сильней тебя безумие поэта! За рубежом земного волшебства оставь лжецам волшебные чертоги. О, вечная! Без Бога ты мертва. Ты — истина. Безумцы эти — боги.

Голос («И голос мне шептал: здесь сердцу нет пощады…»)

И голос мне шептал: здесь сердцу нет пощады; здесь

гасит тишина неверные лампады, зажженные мечтой во имя красоты; здесь — холодом могил объятые громады, миров бесчисленных неясные черты… Здесь молкнут все слова и вянут все цветы. Пред ужасом людей здесь рушатся преграды, и мысли падают в обрывы пустоты. Здесь бреды смутные из мрака возникают; как тысячи зеркал в душе они мерцают, и в них мерещится загробное лицо Непостижимого… И скорбь земных раздумий, испуганная им, свивается в кольцо, у огненных границ познанья и безумий.

Тайна («Мы говорим о чудесах незримых…»)

Мы говорим о чудесах незримых, мы призраков боимся в час ночной… Но чудо — здесь, но страшен свет дневной знакомых чар и образов любимых. Мы шепчемся о тайне гробовой, о небесах навек недостижимых. Но тайна — в нас, в мелодии земной, в доступности явлений ощутимых. Что знаем мы? Что можем мы понять? Везде, на всем — единая печать, живая тень загадки вековечной. И жизнь, и смерть таинственны равно, а красота — лишь символ бесконечный того, что нам постигнуть не дано.

Веселье («Веселье! Странные мгновенья…»)

Веселье! Странные мгновенья, обманчивый, неполный бред. В тебе живет далекий след непостижимого мученья. Когда в душе отравы нет, когда, не помня прежних бед, она, в порыве опьяненья, ликует вся — какие звенья в ее последней глубине так безнадежно-больно рвутся? Откуда эти слезы льются? Откуда вы, скажите мне, укоры тайного сомненья? Ужели нет самозабвенья!

Город («Громадный город жил тревогою ночной…»)

Громадный город жил тревогою ночной. Над ним в протяжный гул смешались голоса. Вокруг был шум и блеск. Серебряною мглою от тысячи огней дымились небеса. И только далеко, за темною Невою, багровым заревом светилась полоса: там уходил закат, там жизнью нам чужою дышала вечера предсмертная краса. О вечер! — думал я — над каменной громадой зачем мерцаешь ты зловещею лампадой? В забытых небесах так холодно горя, какое таинство свершаешь ты над нами? Погасни, не гляди кровавыми очами, заря далекая, зловещая заря…

Старый храм («Здесь было капище Венеры; смутный след…»)

Здесь было капище Венеры; смутный след его доныне жив. Потом здесь готы были. Но воины пустынь, арабы, их сменили, и стал мечетью храм на много, много лет. И после новых битв кровавых и побед, вожди Испании неверных оттеснили. Узорную мечеть они опустошили и бронзовым крестом венчали минарет. О, путник! ты глядишь на церковь христиан, на прежнюю мечеть, на капище Венеры… Как знать? Когда-нибудь, из незнакомых стран, сюда опять придут народы чуждой веры. Они сломают крест, завещанный векам. И возродится вновь все тот же старый храм.