Солдаты
Шрифт:
ответил:
– - Есть, разумеется.
– - A чому, скажите, в нашей лавке ии нэмае?..
Помещение качнулось от дружного хохота. Смущенный оратор постарался
поскорее закончить свою речь...
...Вспомнив этот случай во всех подробностях, Пинчук захохотал еще
громче. Кузьмичовы лошади испуганно вздрогнули и прижали уши.
А Ванин продолжал:
– - Закатив такую речь, наш докладчик сел, ожидая, когда захлопают в
ладоши. Но все мы хлопали ушами
поняли. Так вот и ты, Каримыч, зарядил что автомат.
Шагавший рядом с Каримовым Никита Пилюгин хихикнул, но Сенька быстро и
сердито одернул его:
– - А ты что смеешься? Не с тобой разговаривают!
Пилюгина Ванин невзлюбил с первых же дней и не хотел этого скрывать.
Никита на фронт приехал около двух месяцев назад. Его отец принадлежал к тем
немногим упрямцам единоличникам, которых еще можно встретить в отдельных
селах и деревнях.
– - Должно, как музейный экземпляр держат eго в селе,-- узнав об этом,
рассуждал Пинчук.
– - Вот и этот в батюшку удался,-- указывал Сенька на Никиту.-- Зачем мы
его только за границу тащим, этакого чурбана. Подумают еще, что все мы
такие...
Во всяком случае, Пилюгин-сын унаследовал от Пилюгина-отца одну
прескверную черту -- неистребимую зависть ко всему и вся. Завидовал Никита
Ванину потому, что у того много орденов, Акиму -- что с ним была хорошенькая
девушка, Шахаеву -- потому, что его все любили, завидовал даже веснушкам
Камушкина. Лишь самого себя считал обиженным судьбой. О Пилюгине Сенька
сказал как-то, возражая Шахаеву, вступившемуся за Никиту:
– - Ох, товарищ старший сержант, этот Пилюгин всему завидует. Вот увидит
у вас на шее чирей и обидится: почему, скажет, у меня нет такого же чирья? И
кому только в голову пришло послать этого недотепу в разведчики? А все наш
начальник. Увидел здоровяка -- и в свое подразделение его. Один, мол,
"языков" будет таскать. Натаскает он ему! Чего доброго, свой язык еще
оставит... Может, отправим его пехтурой? Пусть там хнычет!..
– - Зачем же?
– - Шахаев улыбался.-- Что же мы за разведчики, если одного
человека перевоспитать не можем.
– - Оно-то так...-- нехотя сдавался Ванин.-- Но ведь паршивая овца...
– - Знаю эту пословицу, Семен,-- перебил парторг. -- Только к нашим
людям она не подходит. Ты вот лучше подумай, как помочь Никите поскорее
избавиться от его дурной болезни. Забаров хочет Пилюгина в твое отделение
перевести.
– - В мое?! Нет уж, товарищ старший сержант, в воспитатели Никиты я не
гожусь. Меня самого еще надо воспитывать,-- чистосердечно
добавил погромче, так, чтобы слышал Ерофеенко: -- Вы Акиму его передайте.
Аким ведь тоже теперь отделенный. Душа у него мягкая, сердобольная. Глядишь,
и пойдет дело. А я, чего доброго, могу еще отколотить...
Вышли на центральную улицу города. Повозка Кузьмича покатилась по
асфальту, сбрасывая с колес тяжелые куски высохшего украинского чернозема.
Ездовой и старшина сидели рядышком и нередко, поставив ноги на вальки. О
чем-то деловито разговаривали, показывая на румынские постройки. По
возбужденным, раскрасневшимся физиономиям было видно, что ими по обыкновению
овладел хозяйственный зуд.
– - А вот дороги тут добрые. Нам бы на Вкраину такие...
– - Будут и на Украине, да еще получше. Всему свой черед. Уж больно мы
наследие-то от царя-батюшки, ни дна бы ему ни покрышки, захудалое
получили... Он ведь, Николашка-то, больше о кандалах для народа думал.
Помню, мимо нашей деревни, по сибирскому тракту...
– - Цэ так... Да и то сказать, радяньска власть багато и дорог
понастроила, кроме всего прочего. Только страна-то наша дуже огромна. Если,
скажем, один шлях от Москиы до Харькова привезти сюда, он всю Румынию
заполонит... И все ж -- мало у нас дорог. И дуже плохи воны...
Солнце медленно погружалось за повитые синей дымкой горы. Реденькие
облака, подсвеченные снизу, красной гранитной лестницей спускались за
верблюжьи горбы далеких Карпат. Мир в эту минуту был как-то особенно велик и
необъятен.
Аким взглянул на Пинчука, потом на ездового, на его лошадок, особенно
на длинномордую, одноухую красавицу Маруську, которая высекала задними
подковами яркие искры, закусив запененные удила, и улыбнулся ощущению, вдруг
охватившему его.
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?..--
тихо прочел Аким и подумал: "В самом деле, сколько же осталось нам еще
переходов, сколько боев? И что думают о нас те, кто укрылся сейчас в бедных
хатах или вот за этими наглухо закрытыми железными ставнями городских
зданий; что думает вон тот оборванный юноша в шляпе, так пристально и
неотрывно смотрящий на советских солдат? И доведется ли мне... Наташе, всем
нашим ребятам очутиться вон там, за теми пылающими в кровяном закате горами?
И скоро ли перешагнем и их?.."
А душа пела, подсказывала, ободряла: перешагнем, обязательно