Солдаты
Шрифт:
без его пения. Да предупредите его, что в случае невыполнения нашего приказа
он сам пойдет туда, "где нет ни радости, ни печали..."* -- Незаметно
полковник перешел на тон приказа, к чему уже давно привык корпусной
генерал.-- И вообще, господин Рупеску, ваш бывший адъютантик наделал нам
много пакостей. Только его высокий титул и близость с королевским двором не
позволяют нам швырнуть его в штурмовой батальон в качестве рядового... Вот
вся эта романтическая
рассказала о нашем расположении, и мы должны подумать о том, чтобы перенести
свой командный пункт в другое место. Да и развeдчики генерала Сизова
действуют преотлично... Скольких уже офицеров они перетаскали и из вашего
корпуса?
* Слова взяты из молитвы, которую читают румынские священники при
похоронах солдат.
– - Эти опасения сильно преувеличены. Василика глупа и вряд ли может
толком рассказать что-либо русским,-- уклонился Рупеску от прямого ответа.
– - Как бы она не оказалась умнее нас с вами,-- глухо пробормотал
обозленный Раковичану и вдруг заговорил опять о том, что, видимо, больше
всего волновало и тревожило его: -- Майский приказ русских, господии
генерал,-- это пренеприятнейший для нас документ. И нам нужно принять
решительные меры, чтобы парализовать его губительное действие. Во все пункты
должны быть посланы наши агитаторы. Поднять на ноги бояр, богатых крестьян,
жандармов, лавочников, примарей- всех, кому стало неуютно жить с приходом
русских... Пусть поймут, что речь идет об их существовании. И этим
операциям, генерал, вы должны уделять столько же внимания, как и боевым.
Если не больше. Я сегодня покину ваш штаб. Меня ждут другие дела, более
важные, там, в Бухаресте, и напоследок, как ваш искренний и преданный друг,
хотел бы предупредить вас вот о чем: русских трудно выбить с захваченных ими
позиций. И пожалуй, совсем невозможно вышибить их из голов так называемых
простых людей, если русские туда проникнут... Я хотел бы также предупредить
вас, мой дорогой генерал, и о том, что именно по этим вашим делам круги,
которые я представляю, будут судить, как велика и важна услуга, оказанная
вами. Со всеми вытекающими отсюда последствиями, конечно. Надеюсь, вы поняли
меня?
– - Я вас понял! -- взволнованно проговорил Рупеску, торжественно
пожимая холодную руку своего собеседника.
– - Вот и отлично! Ну что ж, желаю вам успехом! До скорой встречи в...
ставке генерала Санатеску!
Они еще раз многозначительно переглянулись и обнялись.
2
большим боям, и их чуть ли нe каждый день посылали в поиск. Часть бойцов
находилась все время на передовой, вела наблюдение за неприятелем, изучая
его оборону. Разведчики несли потери. Тяжелое ранение комсорга было особенно
удручающим событием для них. И вновь, как раньше, в дни тяжелых сражений,
воскресла в памяти солдат и зазвучала их старая песня:
Закури, дорогой, закури.
Ведь сегодня до самой зари
Нe приляжешь, уйдешь ты опять
В ночь глухую врага искать.
Ты к суровым походам привык,
Мой товарищ боец-фронтовик,
Вижу я по туману волос:
Много ты пережил, перенес.
Дивизия генерала Сизова продолжала стоять в обороне, совершенствуя свои
позиции. В недалеком тылу шла боевая учеба пополнения. Там штурмовались
доты, воздвигнутые по приказу командира дивизии и расположенные в таком же
шахматном порядке, как у противника. Оттуда целыми днями доносились пушечные
и минометные выстрелы, разрывы снарядов и мин, пулеметная трескотня, крики
"ура"; пехота атаковала "вражеские позиции", следуя не за условным, а за
настоящим огневым валом, для чего была специально вызвана батарея Гунько.
Сам Гунько неизменно находился на батарее и командовал огнем. По всему было
видно, что он доволен. Он весело прикрикивал на своих молодцов:
– - Первое!..
И Печкин, бывший наводчик, а теперь командир орудия, оставшийся в числе
немногих невредимых после июльских боев на Донце, так же весело и задорно
отвечал:
– - Есть, первое!..
Наводил пушку тот самый маленький, щуплый пехотинец, которого Гунько
задержал у своих позиций утром 5 июля 1943 года,-- теперь один из самых
опытных бойцов на батарее. Гунько немного потолстел, но это нельзя было
назвать полнотой,-- он только как бы стал шире, "осадистeй", как он сам
шутил, еще уверенней и спокойней в движениях.
– - Огонь!
– - командовал он все тем же свежим, отчетливым голосом, какой
был у него там, на Донце, и артиллеристы, повинуясь этому голосу, быстро
работали у орудия, действия их были точны, как бы заранее рассчитаны. Гунько
так натренировал батарею, что огневой вал ложился впереди пехоты лишь
настолько, чтобы осколки не задевали своих и чтобы подразумеваемому
неприятелю за этим валом не было видно бегущих в атаку пехотинцев.