Солдаты
Шрифт:
ради чего умер час тому назад от внезапно вспыхнувшей гангрены Али Каримов?
И Шахаев скрипел зубами:
– - Держаться!
Это всегда жесткое "держаться", но в их условиях таящее в себе какую-то
надежду, все читали на его лице: и в горячем блеске раскосых глаз, и в тугом
перекатывании желваков под смуглой кожей, и в напряженных, едва заметных, но
все же заметных на его чистом высоком лбу складках.
– - Держаться, Никита, держаться!
– -
он хрипел, повторяя одно это слово с каким-то злобным торжеством.-- Вон
посмотри на Сеньку и Акима -- орлами выглядят!
Один из "орлов", Ванин, пригорюнившийся, лежавший в позе, выражавшей
абсолютное равнодушие к окружающему его, тут вдруг собрал силы, приподнялся,
сел, ободрился и даже как-то выпятил грудь, тряхнул за плечо Пилюгина:
– - С нами не пропадешь, Никита! Ты ведь тут не один. Понял?
Однако усталость, голод, потеря крови, огромное духовное и физическое
напряжение взяли свое. Тяжелый туман наволочью закрыл глаза Шахаева. Это
случилось в тот момент, когда где-то отдаленно и глухо грянул артиллерийский
залп и вслед за ним послышались уже совсем близко от дота разрывы снарядов.
Шахаев попытался было сообразить, что это значит, но туман, закрывший ему
глаза, сгустившись, приглушил и сознание.
...Очнулся Шахаев на руках Забарова. Остальных -- Сеньку, Акима,
Никиту, сапера и мертвого Каримова -- несли другие разведчики, пехотинцы и
артиллеристы.
– - Что это?
– - тихо и слабо спросил Шахаев.
– - Разве не видишь? Наступают наши!
Шахаев закрыл глаза, застенчиво, неловко улыбнулся и уткнул свою белую
голову в широкую и горячую грудь Забарова.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
В жаркий и душный полдень, скрипя и взвизгивая, во двор Бокулеев
вкатилась длинная арба. В ней, на соломе, лежали рядом тихо стонущий, чуть
живой Александру Бокулей и навсегда умолкшая Василика. Лица их были залиты
бурой засохшей кровью. К жесткой седой бороде хозяина прилипли комочки
горячей суглинистой земли, в усах запуталась пшеничная ость, рубаха
разорвана, от нее веяло неистребимым степным духом -- тонким смешением
кисловатого запаха засохшей березки и остро-горького -- полыни. Старик
шевелил губами, силился что-то сказать и не мог. Скрюченные дрожащие руки
судорожно рассекали воздух, будто он хотел ухватиться за что-то. Лицо
красавицы Василики было неузнаваемо -- оно все вспухло и затекло. Руки ее
были
высокой полуоткрытой смуглой груди.
Из дома выбежали мать, Маргарита (она недавно возвратилась из русского
полевого госпиталя, выздоровевшая, успокоенная), Георге, Наташа. Вслед за
ними подошли Лачуга, Пинчук и Кузьмич. Последний по приказу Пинчука сразу же
помчался в медсанбат за врачом. Наташа бросилась к хозяину, чтобы оказать
ему первую помощь. Ей мешали жутко заголосившие хозяйка с дочерью.
Бокулей-младший, окаменевший, с трясущимися губами, смотрел
остановившимися, широко раскрытыми глазами на арбу, чувствуя, как все
оборвалось и похолодело у него внутри.
В полчаса двор Бокулеев заполнился встревоженными односельчанами.
Окружив крестьянина, который случайно наткнулся на Бокулея-старшeго и его
невестку в поле и теперь привез их на своей арбе, одни расспрашивали его,
выкрикивая что-то гневное, другие стояли молча, с выражением угрюмой
свирепости на худых сморщенных лицах. К этим последним и обращался черный
Патрану. Скорбно сложив на животе руки, он говорил кротко:
– - Сказывал вам -- не связывайтесь с боярином. Не послушались. Вот
теперь и... Вам же добра желал...-- голос его был вкрадчив и осторожен,--
видимо, на Патрану подействовало предупреждение молодого Штенберга -- не
лезть на рожон.-- Господин Бокулей сам...-- он осекся, встретившись сначала
с мертвенно-бледным лицом Георге и потом с тяжелым взглядом стоявшего рядом
с ним Суина Корнеску.
– - Добиток!* -- глухо выдавил Суин.-- Убивать нас, наших сыновей и
дочерей?.. И только за то, что мы люди и хотим жить?.. Прочь отсюда!..
* Скотина, животное (рум.).
Патрану поспешно выбрался из толпы и, припадая на одну ногу, бойко
поковылял со двора. И все же не удержался, чтобы не крикнуть:
– - Погоди же! И ты поплатишься за это!..
Но слов Патрану никто из крестьян не услышал, и он был рад этому.
Хозяина и Василику внесли в дом. Туда же вошел только что привезенный
Кузьмичом врач. Крестьяне остались во дворе и среди них -- Суин Корнеску.
Лицо его скорее было торжественным, чем суровым.
– - Трэяскэ Ромыния Маре!* -- сказал он, обращаясь к гарманештцам, и
глаза его насмешливо и зло сверкнули.-- Вот приманка, на которую нас всех,
дураков, ловили... Погубили наших сыновей. А теперь и нас хотят!.. Нуй бун!