Солдаты
Шрифт:
Фетисов приоткрыл слипшиеся, тяжелые веки, узнал:
– - Вы... ребята?
– - Мы!.. Мы!..
– - Ты ранен! Понимаешь, ранен!
– - Как ранен?.. Ах, да...
Разведчики подняли его на руки, понесли.
– - Постойте, постойте!..
– - вдруг взволновался сержант, бледнея и кусая
испеченные солнцем, бескровные губы.
– - А сумка... сумка моя где?..
– - На кой черт она тебе сдалась!
– - не выдержал Сенька.
– - Там... там расчеты... они погибнут!
– -
– - Сейчас поищем.
– -
Он вспомнил ту ночь, когда они застали Фетисова за исследованием минных
осколков и стабилизаторов.
Сумку нашли. Она лежала недалеко от того места, где разведчики увидели
Фетисова.
– - Большое нам спасибо, ребята!.. -- немного окрепшим голосом
поблагодарил сержант, принимая из рук Акима сумку и прижимая ее к своей
груди.
Фетисова оставили на батарее Гунько. Старший лейтенант обещал отправить
его в медсанбат вместе со своими ранеными, когда прибудут повозки.
Распрощавшись со старшим лейтенантом, разведчики стали пробираться в
расположение своей роты.
5
Утомленный день медленно-медленно подходил к концу. От Шебекинского
урочища к Донцу ползли лохматые тени, мягко и осторожно, как хирург,
ощупывая глубокие раны земли. Из леса тянулись длинные вереницы санитарных
повозок. Им навстречу шли легкораненые, некоторые из них несли перед собой,
как хлеб-соль на рушниках, белые перебинтованные руки. Дымили походные
кухни. Из артиллерийских мастерских, расположенных в лесу, грузовики тащили
отремонтированные орудия. Пылили танки, направляясь правее, где еще бой не
утихал и где противнику удалось вбить клин в нашу оборону. Живыми зелеными
цепочками текло пополнение, тускло отсвечивали каски. По-прежнему над Донцом
вились наши штурмовики. Высоко, не видимые глазом, шныряли истребители --
там, не прекращаясь, шел воздушный бой. Направлялся на передовую новый
иптап, еще не вступивший в дело. Вслед за орудиями, подпрыгивая на
неровностях, громыхало несколько походных кухонь. Ехала кухня с полным
котлом горохового супа и на батарею Гунько. Старичок повозочный резво
помахивал кнутом, понукая своих не слишком шустрых лошадок. Рядом с ним
восседал повар.
А по другую сторону реки, вслед за кровавым диском солнца,
насмотревшегося за день разного страха, за гору уползали рыжие немецкие
тягачи, волоча за собой разорванные стальные шкуры "тигров" и "пантер". В
густой пыли унылой чередой плелись тысячи раненых. Без касок,
винтовок, они брели угрюмые и злые -- те, кто прошлой ночью орали "Хайль
Гитлер!", а теперь -- только на запад, только на запад...
Сизов отошел от перильца, возле которого простоял без малого двадцать
часов подряд, и тяжело опустился на стул.
В ушах генерала стоял сплошной грохот, слышались слова командиров
полков, докладывавших обстановку, негромкий голос командарма, отдающего свои
распоряжения и неизменно повторяющего одно слово: "Держаться!" Были минуты,
когда Сизову хотелось попросить у него подкрепления, но он сжимал зубы и
отвечал каждый раз одно и то же: "Продержимся". Сизов не раз убеждался в
том, что во время жаркого боя подчиненные командиры склонны преувеличивать
опасность сложившейся обстановки, им всегда кажется, что именно на их
участке враг сосредоточил свои основные усилия.
Отчетливее других стоял в ушах генерала приглушенный, одинаково ровный
и спокойный голос Баталина. После того как тот проявил инициативу, генерал
вызывал его реже, волнуясь и думая, однако, о нем не менее, чем о других, но
и надеясь на него больше, чем на кого бы то ни было...
Сизов закрыл глаза и сразу же почувствовал, как все рядом с ним пошло
стремительным кругом. Потом он увидел себя молодым красноармейцем. Это было
в 1918 году под Нарвой. Он лежит за пулеметом. На них движется цепь немцев.
Впереди офицер в черной каске с золотым орлом и острым наконечником. Офицер
выстрелил. Пуля пробила Сизову плечо. Его подхватил товарищ по роте, бывший
матрос, вынес. Какое хорошее лицо у этого матроса...
Разорвавшийся поблизости тяжелый снаряд отпугнул сон. Сизов тряхнул
головой, протер глаза.
– - Как Баталин?
– - устало спросил он работника штаба. ..
– - Стоит прочно, товарищ генерал.
– - Передайте ему: пусть бережет солдат! -- сказал комдив и пошел к
лестнице, чтобы впервые за эти трудные сутки спуститься вниз. Встав на
ступеньку, генерал добавил: -- За ранеными бойцами пусть следят!.. Чтоб ни
одного на поле боя не оставляли!..
– - и вдруг откинулся назад -- голова
кружилась от перенапряжения, ноги, которые двадцать часов твердо держали его
тело под огнем врага, теперь не подчинялись ему. "Отпустил вожжи",--
досадливо подумал он о себе, не находя, однако, ни сил, ни желания взять
себя в руки. Адъютант помог ему сойти на землю. Сизов еле переставлял
непослушные ноги. Но дойдя до своего блиндажа, он с великим удовольствием