Солдаты
Шрифт:
присел на примятую траву и прислонился к большому пню.
– - Слушай, лейтенант, -- тихо приказал он адъютанту.
– - Узнай о судьбе
разведчиков.
– - Хорошо, товарищ генерал. Сейчас узнаю!
– - Ну, а теперь иди... Как Баталин?
– - еще раз спросил комдив, взглянув
на дерево.
– - Держится, товарищ генерал, -- крикнули сверху.
Генерал с трудом поднялся, отряхнул с кителя кусочки сухой коры и пошел
в свой блиндаж. Там он сразу же упал на койку,
сами закрылись -- и открыть их уже не мог до самого утра, до тех пор, пока
не раздался первый немецкий артиллерийский залп. Наскоро позавтракав, бодрый
и свежий, Сизов вновь поднялся на наблюдательный пункт и встал на прежнем
месте, немного расставив ноги, как командир корабля на своем капитанском
мостике.
Вчерашнее начиналось снова.
6
Наутро в медсанбате Фетисову сделали операцию и обессиленного принесли
в палатку эвакоотделения. Там уже лежало несколько тяжело раненных в голову
бойцов. Забинтованные в белоснежную марлю, они лежали тихие и смиренные. В
палату вошла сестра. Она стала читать сводку Совинформбюро:
– - "...Два полка немецкой пехоты и тридцать танков атаковали позиции,
которые оборонял батальон, где командиром гвардии капитан товарищ
Бельгин..."
– - Читай, сестрица, читай... Это ж о нашем батальоне сказано!..
– -
попросил один из бойцов, чуть приподняв голову.
– - "...В течение двенадцати часов гвардейцы отражали атаки гитлеровцев.
Потеряв пятнадцать танков и свыше пятисот солдат и офицеров, противник был
вынужден отступить".
Забинтованная голова приподнялась еще выше. Из-под марли топорщились
прокуренные усы. Бледные, бескровные губы вздрагивали.
– - Сестричка... а нельзя ли еще раз зачитать то место...
– - А где же теперь он... комбат-то наш, товарищ Бельгин?
– - промолвила
забинтованная голова на соседней койке...
– - Убит ваш командир, -- сказала девушка.
Три белые головы упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья
шумели за дверью да где-то далеко гудел бой.
Через некоторое время опять чья-то белая голова поднялась:
– - Сестричка... а как же фашисты, не прошли?..
– - Не прошли, -- ответила сестра.
– - Захлебнулись!
– - И не пройдут!
– - сказал тот же солдат убежденно.
– - Я так смотрю.
После этих боев немцы уже больше не будут думать о наступлении. Насчет
обороны больше...
– - О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в своей стратегии. Сорок
третий год за сорок первый принял...
– - Вот и поплатился!
– -
– - над одеялом поднялся чей-то кулак.
– - Перемолотим его тут, а потом сами в наступление двинемся и погоним
его до самой границы, -- вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта
не было видно -- вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как
давно выношенное, высказал: -- В этом теперь и состоит наша стратегия!
– -
очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово "стратегия".
Фетисов молчал: ему нельзя было говорить, и это для него было тяжелее
всего -- ведь как ему хотелось высказать и свои мысли по столь волнующему
вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал.
Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и
итоги подведены.
7
Ночь была беспокойной, тревожной. Небо бороздили бессонные "короли
воздуха" -- "У-2"; на Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые тяжелые
бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны
шел бой с прорвавшейся группой немцев. Оттуда слышались выстрелы танковых
пушек и противотанковых орудий; легкий ветерок добрасывал сюда надрывный
кашель немецких пулеметов, который сплетался с отчетливым ответным рокотом
"максимов". Звонко ахали тяжелые минометы; стучали бронебойки, заботливо
работали бесстрашные и злые "сорокапятки"; смахивая с деревьев листья,
сверлили воздух пудовые снаряды тяжелых гаубиц, стоявших на лесных
прогалинах. В багровое от пожарищ небо по-прежнему взлетали ракеты. А из
леса все тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели колесами
повозки. Отовсюду неслись негромкие крики шоферов, ездовых, свист бичей,
звонкие удары по лошадиным крупам.
После жаркого дневного боя шла обычная утруска поредевшего переднего
края -- знакомая фронтовому люду картина.
Пинчук с Кузьмичом всю ночь возили снаряды для артполка и возвратились
к себе в роту лишь с восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич заметил,
что одна из них, с обрубленным ухом, его любимица, понуро опустила длинную
красивую морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут.
Испугавшись, Кузьмич обежал кругом кобылицы и только теперь увидел рану на
ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку.
– - Маруська, милушка ты моя... Как же это... а? Что же ты молчала,
красавица моя одноухая, глупая ты моя?.. -- шептал ей в горячие ноздри