Солдаты
Шрифт:
достигают цели.
По совету парторга Камушкин стал давать Наташе различные поручения,
которые девушка выполняла с большой охотой и с чисто женской аккуратностью.
Она читала разведчикам свежие сводки Совинформбюро, распределяла газеты...
Старый и добрый Кузьмич видел, что, где бы она ни была и что бы ни делала,
всюду за ней следили умные, чуть раскосые глаза Шахаева.
Командир роты распорядился, чтобы до ночи разведчики отдыхали. Кузьмич
со своим верным помощником Лачугой натаскали
сена, накрыли его пологом, и бойцы улеглись спать, сняв ремни и расстегнув
воротники гимнастерок.
Шахаев лежал рядом с Камушкиным. Кузьмич уселся на сваленном танком
яблоневом дереве и курил. Парторг задумчиво глядел на сизый дымок, витавший
над головой старого солдата, и не мог смежить глаз. Он приподнялся и с
удивлением увидел, что никто не спит. Широко раскрытые глаза разведчиков
были устремлены в небо.
– - Что же вы не спите, друзья?
– - спросил парторг.-- Ночью не придется
отдыхать.
– - Не спится что-то... -- ответил за всех Ванин, который, впрочем, уже
выспался раньше.
– - Блохи кусают...
– - Врешь ты!
– - зашумел на него, явно подражая Пинчуку, оскорбленный
Кузьмич.
– - Брешешь! Откуда блохам взяться? Сено свежее.
– - Не спится и мне, -- сказал Камушкин.
– - Ну вот видите! -- воскликнул Сенька и, неожиданно посерьезнев,
спросил задумчиво: -- Каков он... Днепр, ребята... а? Поскорее бы добраться
до него.
– - И, помолчав, вдруг предложил: -- Может, споем? Давай, Кузьмич,
затягивай!
– - А какую?
– - Любую.
– - Я больше старинную...
– - Валяй, валяй!
– - поощрял Сенька.
Кузьмич выплюнул окурок, украдкой взглянул на Наташу и, разгладив усы,
прокашлялся. Выгнув шею как-то по-петушиному, запел хрипловатым голосом:
Вниз но Волге-реке
С Нижне-Новгорода...
Его несмело поддержали:
Снаряжен стружок,
Как стрела летит.
Старый запевала знал, что неуверенность бойцов пройдет, и запел еще
громче:
Как на том на стружке
На-а-а снаряженном...
Хор дружно грянул:
У-у-у-удалых гре-э-э-бцов
Со-о-о-рок два си-и-идит.
Шахаев попытался было подтянуть, но увидел, что только портит песню:
голос его резко и неприятно выделялся. Застенчиво и виновато улыбнувшись, он
замолчал и задумался. Взявшись за голову обеими руками и покачиваясь в такт
песне, он смотрел на солдат. Губы его шевелились. "Товарищи мои дорогие,
верные вы мои друзья!.." Многих он уже не слышал в этом хоре. Но воображение
Шахаева
звуков. От этого песня для него становилась полнозвучней, мощней. Бас
Забарова гудел не обособленно, а в соединении с немного трескучим, но в
общем приятным голосом Акима. Соловьиный заливистый тенор Ванина не
существовал для Шахаева без глуховатого голоса Якова Уварова, слышал Шахаев
и ломающийся петушиный голосишко Алеши Мальцева.
Парторг закрыл глаза, и тогда все трое встали перед ним как живые:
Уваров, Аким, Мальцев... Кто знает, может, в один ряд с ними уже этой ночью
встанет кто-нибудь из тех, что сидят сейчас перед старшим сержантом...
Они все сидят
Развеселые.
Лишь один из них
Призадумался.
Марченко слушал песню, прислонившись спиной к яблоне. Он смотрел на
Наташу, которая в глубине сада укладывала в сумку медикаменты. Ему казалось,
что песня сложена про него и Кузьмич нарочно подобрал такую:
Лишь один-то из них
Добрый молодец
Призадумался,
Пригорюнился.
Жилы на тонкой шее Кузьмина натягивались балалаечной струной. Шахаев
подумал, что это они, вибрируя, издают такой сильный и приятный звук. Порой,
когда Кузьмич брал невозможно высокую ноту, Шахаеву становилось страшно за
певца: он боялся, что жилы на худой шее ездового вот-вот лопнут. А
увлекшийся Кузьмич забирал все выше и выше. Думалось, сама душа
взбунтовалась в нем и теперь рвалась на волю.
Ах, о чем же ты,
Добрый молодец,
Призадумался,
Загорюнился?
– -
спрашивал он страстно и вдохновенно. И хор тихо отвечал ему:
Загорюнился о ясных очах.
Я задумался о белом лице,
Все на ум идет
Красна девица,
Все мерещится
Ненаглядная.
Еще ниже склонилась седая голова Шахаева. Плотно закрылись его черные
глаза. А там, у повозки, нервно скрипнули офицерские ремни.
Эх вы, братцы мои,
Вы товарищи,
Сослужите вы мне
Службу верную, --
выводил, подрагивая рыженькими усами, Кузьмич. Хор бросал требовательно
и просяще:
Скиньте, сбросьте меня
В Волгу-матушку,
Утопите в ней
Грусть-тоску мою.
Марченко поник головой, стоял тихий и какой-то растерянный. А песня
лилась в его сердце, обжигая:
Лучше в Волге мне быть