Солона ты, земля!
Шрифт:
— Пойдемте, Аля, танцевать.
Она машинально, по привычке оправила платье, положила руку ему на плечо, и они поплыли в медленном, как падающие новогодние снежинки, вальсе. Огни, музыка, звонкий смех подруг, ломкие баски ребят — как бы все это выглядело хорошо и весело, если бы…
— Александр Григорьевич…
Он перебил:
— Не волнуйтесь, они скоро все явятся, — сказал своим обычным уверенным, строгим тоном.
Стало легче. Но только немного.
Полдвенадцатого. Аля не выдержала, ушла в класс, села в углу за парту. Слезы закапали на крышку. Она уже видела Юру барахтающимся
Она посмотрела за окно — вьюги-то нет, наоборот, ночь тихая, звездная, даже снег не падает, как положено ему в новогоднюю ночь.
В это время в зале весело зашумели. Кто-то, наверное, Валька Мурашкин, на губах сыграл марш. «Веселятся… — подумала Аля. — Им и дела нет…» В класс кто-то быстро вошел и остановился, привыкая к темноте. Юрка! Вскочила, бросилась бегом между парт и, не задумываясь, обхватила его шею:
— Юрка… Ты что же делаешь?! — сквозь всхлип вырвалось у нее.
— Аленька, милая, — прошептал он. Нашел в темноте своими губами ее горячие и мокрые от слез губы.
В дверях появился Валька Мурашкин, шипящим шепотом окликнул:
— Эй вы, изверги! Где вы тут? Хватит вам осквернять своими поцелуями стены священной обители народного просвещения.
Аля засмеялась.
— Ты, монах, ну-ка иди сюда, — позвала она.
Валька, натыкаясь на парты, подошел. Аля обеими ладонями торопливо вытерла со щек слезы, опять засмеялась счастливо и озорно.
— Смотри, — она, приподнявшись на носках, поцеловала Юрку. И опять засмеялась.
Валька повернулся и молча вышел.
— Зачем ты так, Аля?
— Может, этим я его расшевелю. Симка по нем сохнет, а он и ухом не ведет. Свистун несчастный, тюлень толстокожий. — И совсем другим тоном, плаксивым спросила: — Ты чего так долго?
— Понимаешь, Аля, у Тимки лыжа сломалась. Не могли же мы его бросить. Вот и шли пешком. А потом уж на лошади нас встретили с тулупом… Я и дома еще не был. Прямо от райкома комсомола все сюда побежали. Ну, пойдем, сейчас Новый год наступит.
В зале уже прекратились танцы. Все сгрудились у елки, возле которой стоял директор школы Леонид Викторович — Гербарий. Он даже сегодня, в такой вечер, не улыбался — стоял как мумия: плотно сжатый тонкий рот, выпяченный вперед острей подбородок и большие, поблескивающие от елки разноцветными огнями, залысины.
— Учащиеся! — раскрыл он рот. — Мы с вами провожаем старый, тысяча девятьсот сороковой год. Все вы немного выросли, возмужали. Некоторые, я бы сказал, даже начали уже заниматься не тем, чем положено учащимся советской школы. Но мы с этим разберемся после. Сегодня мы встречаем Новый год. — Он глянул на часы и заторопился:
— В новом году мы с вами должны еще выше поднять успеваемость, улучшить дисциплину, а наши десятиклассники должны успешно сдать государственные экзамены. — Он еще раз глянул на часы.
— До наступления Нового года осталось три минуты. — Повернулся к преподавателю литературы Александру Григорьевичу, кивнул ему. В зале сразу же погас свет.
Все замерли. Юра еще сильнее стиснул Алькин локоть, чуть наклонился к ней. Щекой он ощущал
— Говорят, когда встречаешь Новый год вместе, то потом весь год вместе.
Юра не понял, но согласно кивнул головой.
Возбужденный Александр Григорьевич поднял вверх руки и громко произнес:
— Здравствуй, Новый, счастливый тысяча девятьсот сорок первый!
ЧАСТЬ ТРЕТЬ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Мир велик! Но и в нем становится тесно, когда огромная сила пытается запрудить неудержимо стремительный поток движущегося вперед человечества. Тесно стало в Европе в конце тридцатых годов. Фашизм все креп, захватывая новые й новые территории, тесня народы. Без выстрела была захвачена Австрия. Чеканным шагом прошел вермахт по Бельгии, Голландии, Дании, Норвегии. Скрежетом крупповской стали были заглушены стоны и плач мирных жителей Чехословакии, Франции, Польши, Югославии, Греции. Фашизм уже открыто поворачивался в сторону Советской России. Столкновение было неминуемым. Удар должен произойти вот-вот. Слабонервные уже втягивали головы в плечи. Обветренные вихрями революций ветераны напряглись, готовые принять удар на себя. Подросший и окрепший молодняк готов был померяться силами.
И вот — 22 июня 1941 года.
Сто девяносто германских дивизий, три тысячи семьсот танков, пятьдесят тысяч орудий, минометов, около четырех тысяч самолетов обрушились на границы Советской страны. Это был таран, к которому фашизм готовился много лет.
Танковые клинья врезались глубоко в тело России.
Не каждая страна способна выдержать такой удар.
Для Юры Колыгина слово «война» не было страшным. Оно ассоциировалось с блестящими подвигами, с лихостью и героизмом. Беспокоило другое — не успел выучиться на летчика, а сейчас пока проучишься, и война кончится…
В этот день Юра ждал ребят. Не уходил из дома, чтобы не разминуться. Наконец они прибежали. Валька прямо с порога закричал:
— Ну что, в военкомат сразу?
— Конечно.
— Бежим.
В открытой двери стоял Юрин дед.
— Вы бы хоть попрощались, — прошамкал он, — а то не ровен час, заберут в армию и домой не пустят…
Юра на мгновенье задержался, но почуяв в тоне деда иронию, весело ответил:
— Ничего, дедушка, после победы увидимся!
За воротами Тимка предложил:
— Сейчас зайдем прямо к капитану Куликову, потребуем, чтобы завтра же отправил на фронт. Не имеет права отказать, правда?
В своем праве идти на фронт Юра тоже не сомневался. Он знал, что военком встретит их улыбаясь, посадит к столу и, как тогда, при оформлении заявки в авиашколу, начнет выспрашивать обо всем.
— Ты как решил: в авиашколу или прямо на фронт? — отдуваясь от быстрой ходьбы, спросил Валька.
— Прямо на фронт.
— Без пересадки?
— Чего же пересаживаться. Воевать надо.