Солона ты, земля!
Шрифт:
— Наплюй ты на этого рыжего борова. При отце, видать, подхалимничал, а теперь узнавать не хочет…
— Ребятки! Идите-ка сюда, — из-за загородки их поманил бородатый дядя с темными большими глазами.
Юра вгляделся, узнал Катиного отца, обрадовался:
— Дядя Тимофей!
Ребята нехотя подошли.
— Это правда, что ль, что ты сынок Переверзева? — спросил он Тимку.
Тот не ответил — так и стоял, опустив голову. Вместо него сердито и вызывающе буркнул Валька.
— Ну и что — что сын Переверзева? Какое это имеет значение?
—
ка! — И выкатил на прилавок огромный арбуз. Только не крутитесь тут с ним.
Ели на лужайке, за выставкой.
Тимка молчал, не поднимал глаз. Валька тоже был насуплен. Лишь Аля вела себя, будто ничего не слышала. Наконец, Валька заговорил раздумчиво, словно сам с собой;
— Вот сколько врагов народа посадили, а обо всех по- разному отзываются Люди. Александра Петровича, например, всем жалко. — Не видел «Валька, как поперхнулась и отложила недоеденный ломоть Аля. — А вот моего отца почему-то не слышал я, чтобы люди жалели. Наверное, все-таки он действительно много зла сделал… А может, это совсем несправедливо — людям-то откуда знать, что он делал. Я не знаю и мама не знает, а люди — тем более. Может, он сажал правильно… А враги, которые еще остались, за это посадили его. Мама говорит, что и начальника его в Барнауле тоже посадили.
Валька, непривычно серьезный, смотрел грустно на синевший вдали лесок и чуть заметно покачивал головой.
— Думаешь вот так — я почти каждый день думаю о своем отце, — он никогда не выставлял свою любовь напоказ. А меня он любил. Но по-своему, по-мужски. И я это чувствовал. Мама говорит, работа у него тяжелая, нервная, нельзя откровенным быть. А люди, может, не чувствовали, как я, его молчаливую доброту, поэтому он и казался им суровым и несправедливым…
Ребята сидели вокруг арбуза и молчали. Трое из них были детьми врагов народа. И каждого мучил один вопрос: когда его отец стал врагом? Как он этого не заметил? И почему он враг?
Почти никто из ребят не сомневался, что отцы их — враги. Такова была вера в советскую власть, в каждый ее поступок. Коль забрали, коль арестовали — значит иначе не могло быть, значит было за что… Правда, изменилось само понятие «враг». Оно упростилось, стало обычным. И для взрослых. И для детей. Как попозже, на фронте, примелькалось, поистаскалось слово «смерть». И слово, и само понятие о смерти. И восприятие ее, этой смерти. Так и в те смутные годы, годы репрессий, поистрепались слова «враг народа», заобыденнели — не было в них уже того страшного смысла, какой несли они в себе со времен революции.
Привыкли к ним и дети. И сидели ребята около арбуза молча. А если разговаривали
Наверное, жалко. Особенно когда ты один на один с собой и со своим горем…
И все-таки идейная убежденность была выше сыновней привязанности!..
Таково было время.
Миллионы людей тогда ждали и долго еще будут ждать ответ на этот вопрос — откуда взялись эти «враги народа» и почему их так много сразу объявилось? — и никто, ни один человек не в состоянии ответить этим миллионам…
Возвращались Юра с Алей с выставки вдвоем — Тимка с Валькой Мурашкиным подались раньше. Аля шла чуть впереди, играя прутиком, Юра поглядывал на ее профиль, обрамленный белокурыми завитушками, на пунцовый угольник губ, и небывалое чувство нежности к Але переполняло душу — смотрел бы и смотрел на нее.
Подошли к широкой промоине, по которой весной бежала вода в Хвощевку. Через нее перекинута почерневшая на солнце жердь. Аля поставила ногу на жердь, повернула лицо к Юре.
— Думаешь, не пройду?
— Посмотрим…
И наступила на жердь. Жердь крутнулась, нога соскользнула. Аля ойкнула, схватилась за коленку, опустилась на землю.
Юра сел рядом. С подчеркнутым спокойствием сказал:
— Что ж, подождем пока нога срастется… Торопиться нам некуда.
— Тебе бы так, ты бы знал тогда…
— Не умеешь— не суйся… Ну-ка покажи, что там у тебя.
Аля машинально заголила колено, отстегнула пажик, спустила чулок… Юра не видел белую, содранную кожицу ниже колена.
Он был ослеплен мелькнувшим на секунду голубым пажиком. Кровь ударила в голову.
— Аля… — едва слышно прошептал он.
Она резко прикрыла платьем колено, замерла. И лишь секунду спустя осторожно подняла голову, посмотрела на Юру.
— Аля, — повторил он явственней.
— Что? — шепотом спросила она.
Он схватил ее голову, словно боялся, что она не дастся, ткнулся сначала в подбородок, потом в нос, наконец, попал в губы, замер, прижавшись к ним. Аля не шелохнулась.
Юра ждал чего-то необычного, потрясающего. А ничего этого не случилось — ему просто не хватало воздуха, кружилась голова, стучало сердце. Но вот Аля крутнула головой, высвобождаясь, нагнулась. Ее ухо и щека были пунцовыми. Юре показалось, что она плачет. Он тронул ее.
— Аль…
Она дернула плечиком, сбрасывая его руку.
— Аля…
— Отвернись… Ну отвернись, говорю, я чулок надену…
Юра отвернулся, стоял и терзался: зачем люди целуются? Удовольствия — никакого, а обидеть Алю обидел. Как просто и хорошо было до этого. А теперь как ей в глаза смотреть?..
Когда он обернулся, Аля была уже далеко. У самых огородов догнал ее.
— Аль, ты не сердись.
Аля повела склоненной головой, и показалось Юре, что глаз у нее веселый, полный лукавой насмешки.