Солона ты, земля!
Шрифт:
— А за что?
— Ну, к примеру, за хлеб.
— За чей?
— Знамо, не за чужой.
— Ну и как мужикам это — нравится?
— У меня об них голова не болит.
— Зря.
— Пошто?
— Говорят: не плачь битый, а плачь небитый.
Старик задумался. Потом хмыкнул:
— Хм… Ишь ты… Востер. Не иначе, в совдепе наборзел. — Дед уже с нескрываемым любопытством смотрел на Аркадия.
Данилов словно не расслышал этого замечания, продолжал:
— Еще разика два-три потрясут у вас зерно…
— Чего трясти! — возмущенно перебил старик. — И
Аркадий улыбнулся, подмигнул:
— Кроме амбара, есть еще места. Думаешь, так они тебе и поверили, что ты все зерно в амбаре хранишь? Шиш, дядя. — И заметил, как испуганно блеснули глаза у старика. «Не одну, наверное, яму зарыл за баней». Продолжал вбивать клин в душу старика — Ямы разыщут, выгребут, самому плетей ввалят, а потом вдобавок сына в солдаты заберут.
Старика словно подменили — куда делась его самоуверенная осанка, хитроватый, «себе на уме», прищур зорких глаз.
— Думаешь, я, мол, самый хитрый, всех обведу вокруг пальца, так?.. Сын-то есть призывного возраста?
— С первого года. Ему вроде рановато…
— Ничего, как раз подоспел… Ну спасибо, дядя, что подвез, тут я пешком дойду.
— Они подъезжали к бору, Аркадий спрыгнул с брички, зашагал рядом.
— Так что не дождешься, борода, чтоб к тебе с поклоном шли. Одна у тебя дорога — к рабочему. Вот так. Не смотри на меня разинувши рот.
— Аркадий засмеялся.
— И еще: если голова на плечах, то, пока не поздно, прячь хорошенько хлеб и… сына. До свиданья.
— Аркадий отстал от брички и свернул в бор, а старик так и поехал с ошалелыми глазами.
3
Андрей Полушин был в дозоре. Он первым увидел пробиравшегося колком Данилова. Не выходя из укрытия, как учил Тищенко, пропустил Аркадия, а сам настороженно смотрел, не идет ли кто по его следам.
Красное солнце висело над верхушками сосен. В открытую дверь землянки косые лучи проникали даже в самый темный угол нар. На них, прикрыв глаза рукой, лежал Петр Дочкин. Думы одолевали мужика. Он старше всех, у него больше и забот. Он не Матвей Субачев, который встал, подпоясался и пошел. У Дочкина семья. Сколько же можно мотаться по этим землянкам? Он не сомневался в том, что Советская власть победит. Но лежать и ждать, как они ждали всю зиму, проку мало. Правда, с приходом Данилова появилась цель, что-то начали помаленьку делать. И все равно этого, видимо, недостаточно.
Матвей который уже раз за день разбирал и протирал промасленной тряпицей затвор винтовки, наводил глянец в стволе.
— Нам бы пулемет ручной сюда, — мечтательно прищурился он. — Вот бы зажили.
Но ему никто не ответил. Дочкин вообще был далек от мечтаний. Тищенко занят: в неудобной позе, изогнувшись к дверям, читал книгу. За зиму сколько он их уже отмахал! Андрей Полушин перетаскал ему из дому пол-этажерки. Субачев а удивляет страсть Ивана к чтению. Вроде бы серьезный человек, хозяйственный, а таким ребячеством занимается. Ну сказки читать — другое дело, сказки Матвей и сам любит. А читать про любовь и всякую другую чепуху семейному человеку — просто
Матвей выглянул в дверь: не пора ли сменять Андрея? В это Бремя из кустов вышел Данилов. Матвей радостно крикнул:
— Пришел!
Тищенко загнул угол страницы, с сожалением отложил книгу. Дочкин поднялся проворно.
Данилов сбежал по ступенькам, бросил на лежанку плащ.
— Напиться есть что?
Матвей протянул ему глиняный кувшин с холодной родниковой водой.
— Ну? — спросил Субачев первый.
Аркадий пил долго. Наконец оторвался, вытер рукавом губы, улыбнулся.
— Что «ну»?
— Как сходил, что нового?
Данилов обвел друзей взглядом.
— Сходил хорошо. Мыслей принес полную голову… Надо хорошенько всем обмозговать… Теперь у нас связь с Коржаевым прочная…
Когда стемнело, Данилов с Тищенко стали собираться в село в баню — в эту неделю их черед был мыться.
В дороге Тищенко, как всегда, долго молчал, потом неожиданно заговорил:
— Ты правильно сказал сегодня: нам села бояться нечего. Надо почаще туда наведываться. С мужиками надо разговаривать. Листовки — это само собой, а живое слово — оно лучше. И еще вот что я думаю: сколачивать себе сочувствующих надо. Таких, как Аким Волчков, Иван Ильин, Ларин. Катуковых можно. Они хоть и зажиточные, но все фронтовики, свои ребята. А что касаемо Антонова, то хоть Коржаев и говорит, но я не особенно верю этим всяким Антоновым. Крестьянина надо, это надежнее…
В бане стоял сухой жгучий пар. Если подняться — уши горят огнем, в носу жжет и в горле сушит до самой груди. Аркадий не любил такой жары. Зато Тищенко сразу полез на полок.
— Аркаша, поддай, пожалуйста, ковшичек… Зря ты не паришься. Ты знаешь, почему старики по сто лет жили раньше?.. Парились.
Аркадий плеснул на каменку ковш воды и сам тотчас же присел — от камней шибануло паром, как из паровоза.
Иван закряхтел, застонал — неистово начал хлестать себя веником. Он перехватывал из руки в руку веник, охал и со свистом хлестался.
— Вот благодать так благода-ать… Лезь, попарься… Мой дед, знаешь, до самой смерти так и не верил, что паровозы ходят паром… Что ж баня, говорит, тогда не ездит… в ней-то уж вон сколь пару-то… Чудак был, в шапке парился и… в рукавицах… Вот истязал себя так истязал… Зато прожил сто три года.
Аркадий внизу на лавке обливал холодной водой голову. Ворчал:
— Ты не философствуй там. Слезай скорей, да дверь откроем. А то дышать нечем…
После, за ужином, Иван, блаженно жмурясь, говорил:
— Слабак ты, Аркадий. Сразу чувствуется интеллигентская кость. А жалко. К твоей голове да мужицкую силу — тебе износу бы не было…
К полночи, когда собирались уходить, Аркадий несколько смущенно сказал:
— Иди один. Я зайду к Ларисе.
Тищенко помолчал, неодобрительно сопя.
— Может, в другой раз?
— Ничего, не бойся. Я осторожно.
Он повернул к центру села, к Ларисиному дому. Света в окнах не было. Дом казался заброшенным, пустынным. Аркадий постучал в ставню.