Солона ты, земля!

Егоров Георгий Михайлович

Вернулась мать, сказала, что немного погодя можно идти мыться.

Аркадий вылез из-за стола, присел на корточки перед этажеркой и стал перебирать книги. Это было его самым любимым занятием. Долго перелистывал, с головой ушел в них. Наконец очнулся, осмотрел отобранную им стопку.

— Вот эти, Андрей, возьмем с собой, почитаем ребятам.

— Каким ребятам? — раздался сзади незнакомый голос.

Аркадий быстро обернулся. На пороге стоял милиционер. С милиционером было двое понятых из заречных мужиков, незнакомых Аркадию. «Не хватало еще, чтобы так глупо попасться!» Мелькали секунды. Что делать? Наган в пиджаке, на вешалке около двери. Времени терять нельзя.

— Как фамилия? — спросил милиционер. Он был не местный, видимо,

из Куликово, так показалось Данилову.

Аркадий мельком глянул на растерявшегося Андрея, на его мать, ответил без запинки:

— Ларин Петр.

Петр Ларин был далеким родственником Ивана, никакого отношения к организации не имел и поэтому назваться его именем было самым лучшим выходом.

— Это какого Ларина? — прищурился милиционер.

Данилов, как назло, забыл отца Петра — не то Федор, не то Филипп.

— Филиппа Ларина сын, — вставил за него бородатый понятой.

Аркадий глянул на бородача. Тот прятал в морщинах век искристую лукавинку.

— Обыскать! — приказал милиционер.

Аркадия начали обшаривать. Мысли обгоняли одна другую. Он искал выход. Тревожило еще и то, что с минуты на минуту должен появиться Иван Ларин.

Милиционер прошел к стопке книг, стал рассматривать их. Он и не подозревал, что в его руки попался сам Данилов. Второй понятой попросил у матери Андрея напиться. Она налила в стакан самогонки из стоявшей на столе бутылки. Но тот, покосившись на милиционера, отказался. Тогда она зачерпнула из кадки кружку воды и поставила на край стола. Понятой отошел от двери, протянул руку к кружке. Казалось, этого только и ждал Аркадий. Он метнулся к открытой двери, оттолкнул бородатого, рванул с вешалки свой пиджак, и выскочил во двор. А там — темь хоть глаз коли. Вслед раздалось несколько выстрелов, но пули пролетали высоко над головой.

Андрей табуретом высадил в горнице окно и выскочил. Бородатый понятой стоял в сторонке и ухмылялся.

Выстрелы в ограде Полушина, гулко разнесшиеся в ночной тишине по селу, предупредили всех подпольщиков о начале облавы. Кое-где послышалась еще пальба. К утру все подпольщики скрылись в лесу.

4

Одноглазый волк, которого встретил Данилов весной на опушке бора, уже несколько дней крутился около Усть-Мосихи. Никогда раньше с наступлением лета ему не приходилось промышлять себе добычу в пригонах, всегда можно было зарезать барашка или теленка где-нибудь в колке или на пустошах в степи. А нынче в поле не стало скота. Мужики держат его дома, взаперти. Весну и половину лета серый прокормился лисами и зайцами, во множестве расплодившимися за последние годы. Но что такое лиса или заяц в сравнении с молодым барашком! Ему ли, матерому волку, бывшему вожаку стаи, не знать!

В этот вечер его особенно потянуло к селу. Долго стоял он на опушке колка, как серое каменное изваяние, принюхиваясь ко множеству запахов. Пахло горьким дымом, гнилью, навозом, чем-то кислым. Много-много запахов распространяло человеческое жилье. Но среди них один особенно приятно щекотал подвижные ноздри зверя. Это был запах овечьего хлева. Он-то и манил уже многие дни одноглазого.

Село долго гомонило, никак не могло заснуть. Но волк был терпелив. Он стоял и ждал. Звезды над селом уже далеко переместились вправо, стали ярче. А он все ждал. Наконец все реже стали тявкать собаки, постепенно замолкли человеческие голоса. Серый оторвался от своего места. Шел он медленно, осторожно. Ни одна былинка не хрустнула под его ногами. Часто останавливался и надолго замирал.

Еще недавно, будучи изгнанным из стаи, старый калеченый волк жил сытной жизнью. С наступлением лета он безнаказанно гонял овечьи стада, лакомился молодыми барашками. Как ни подстерегали его пастухи, как ни гонялись за ним лохматые злые псы, он всегда находил уловки и умудрялся перехитрить их. Оставлял в дураках и людей и собак, а сам уходил куда-нибудь

в кустарниковые заросли или полынные вековечные пустоши. Здесь потом он лежал по нескольку дней, переваривая добычу. Но нынче весной он почувствовал немощь. Почти все лето пробавлялся кое-чем, не рискуя приблизиться к людям. Вот и сейчас с небывалой осторожностью подбирался он к жилью. Было тихо. Он подкрадывался к крайнему около пруда двору. Уже слышал, как беспокойно топчутся за летней изгородью почуявшие его овцы, еще острее защекотал ноздри запах овечьей мочи. Но он не торопился. Осторожность, приобретенная годами, цепко держала его. Подбирался медленно, распластавшись животом на земле. Наконец вот она, изгородь. Перепуганные овцы сгрудились в дальнем углу загона. И тут рядом взахлеб залаяла проснувшаяся собака, загремела цепь. Одноглазый вздрогнул. Но слишком заманчивы и беспомощны были овцы. И одноглазый, пренебрегая опасностью, метнулся через изгородь, и… в то же время под напором перепуганных овец изгородь хрястнула, овцы шарахнулись во внутренний двор. Два огромных прыжка — упавшая у изгороди овца жалобно вскрикнула и замолчала. И тут же рядом, с другой стороны, очутился огромный разъяренный пес с натянутой цепью…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Еще с вечера стали съезжаться крестьяне на базар. По дворам разместились подводы, сочно хрумкали зеленое душистое сено лошади. В селе было многолюдно и непривычно шумно. К закату солнца на базарной площади рядами стояли с задранными вверх оглоблями брички, рошпанки, рыдваны, телеги — здесь, под открытым небом, располагались те, кому некуда было заехать на постой. На связанные вверху оглобли натягивали дерюги. Появились костры, по селу запахло дымом, по-полевому ароматной похлебкой. Кое-где затянули песни. Всю ночь гудело село и только перед самой зарей на часок-другой сомкнуло глаза.

По давно заведенной традиции на Ильин день в Усть-Мосихе собирались большие базары. Это был престольный праздник волостного села. На него съезжались крестьяне многих деревень: кто торгануть хлебушком, скотиной, а кто — купить ситчику или какого другого товару. Как на смотрины, вывозили девок в цветастых сарафанах. Девки, словно мухи около меда, толпились возле палатки с каруселью, грызли леденцы, лузгали семечки. Обычно шелаболихинские кустари привозили выделанные овчины, полушубки, плетеные ременные вожжи, шлеи; грамотинские чеботари — яловые сапоги, мягкие, промазанные дегтем обутки; куликовские мужики-бондари торговали кадками, лагунами, бочатами.

А нынче торг разгорался вяло. Пятый год война в стране — не до торговли. Хлебушек еще водится, а товаров у купчишек заметно поубавилось. Заметно! В центре базара раскинул палатку Никулин. Никто из других купцов не приехал на ярмарку с промышленными товарами. Поэтому Никулин бойко торговал ярким ситцем, сатином, скобяными изделиями и всякой всячиной. Четыре пары пимов вынес и старик Юдин.

Многие не привезли ничего: приехали купить что-нибудь по мелочи для хозяйства. А некоторые — просто погулять, присмотреться, чем живет мир. За большим нынче уже не гнались. Приехала из Тюменцева и Пелагея Большакова. Свекру дома сказала, что надо купить сукна на поддевку, а на самом деле просто хотелось повидать Антонова, пожить денька три у него…

Разноголосый гомон стоял над площадью.

— Бери. Я тебе говорю, бери. Жалеть не будешь, — встряхивая романовским опушенным полушубком, доказывал бородатому староверу молодой, но бойкий на слово шелаболихинец в стоптанных обутках на босу ногу. — Думаешь, ежели сейчас жарко, так и зимы не будет? Будет. Она, матушка, придет — потом пожалеешь. Сани готовь летом, а телегу — зимой…

Рядом двое мужиков в десятый раз били по рукам и снова расходились — один продавал, а другой никак не решался купить рослую годовалую телушку.