Солона ты, земля!
Шрифт:
— Так ты, значит, комиссаром у Милославского. Скажи, пожалуйста, какой он из себя? Мне доводилось в прошлом годе встречаться с каким-то Милославским в барнаульской тюрьме.
— Говорят, он сидел там. Сам вроде из сузунских подпольщиков.
Военком хмыкнул косом.
— Да нет, не в такой обстановке встречались. Был там какой-то штабс-капитан Милославский, следствие вел по моему делу. Порол меня плетьми. Может, родственник какой. А может, просто однофамилец. Невысокого роста, лохматый — волосищи во-от такие! — усы огромные, а сам дохлый.
Белоножкин насторожился.
Об этом и думал сейчас Белоножкин, выезжая из Ребрихи. Верст десяток ехали молча. Не доезжая до Рогозихи, комиссар остановился, посовещался с Чайниковым.
— Всем рисковать нельзя, — говорил Чайников. — Надо послать человека три-четыре в село, а остальным быть наготове.
— Я сам поеду. Выдели мне человек трех на резвых конях.
— Что вы, товарищ комиссар? Некому разве поехать?
— Ничего… Ребята, — обратился Белоножкин к разведчикам, — кто хочет со мной в село проехать? Человека три-четыре.
— Я поеду, — поспешно выкрикнул Винокуров.
— И я, — сказал Аким Волчков.
— Еще поедут Кочетов и Чернышев, — распорядился Чайников, махнув рукой на остальных добровольцев. — А ты, Волчков, останься.
— Пусть едет, — вступился Белоножкин. — Кони резвые.
— За ветром угонются, товарищ комиссар, — сдвинув на затылок фуражку, засмеялся Филька. Дорогой они с Винокуровым успели несколько раз присосаться к фляжкам с самогоном.
— Ну тогда поехали. — Комиссар тронул коня. Разведчики поехали следом.
Иван Федорович, не доезжая с полверсты до села, Вынул из кобуры маузер, не поворачивая головы, приказал:
— Приготовьте оружие.
Приглядевшись к плетням, к сараям, Белоножкин шагом первым въехал в крайнюю улицу. Проехали сажен двести, окликнули выглянувшую из сеней девушку.
— Подойди-ка сюда, милая, — позвал комиссар.
Когда та осторожно подошла, спросил:
— Белые в селе есть?
— Нет. Никаких нету.
— А были?
— На той неделе приезжали какие-то.
— А не знаешь, милая, в Павловске какие-нибудь войска есть?
— Тятя говорил, что какие-то стоят.
— А здесь, значит, нет?
— Нет, нету.
Винокуров, воровато пряча глаза, подъехал к Белоножкину:
— Надо проехать, товарищ комиссар, за село. Там есть небольшая речушка, а за ней кустарник, посмотреть там. Может, следы есть… А ты, Аким, валяй назад, скажи, пусть в село въезжают без опаски.
Волчков крутнулся и поскакал обратно. Белоножкин сунул в карман шинели маузер, толкнул своего коня.
Ехали шагом. Миновали последнюю улицу. Иван Федорович внимательно всматривался в небольшой дощатый мостик через речушку, в оголенную опушку березняка. Осень уже вкрапила кругом множество золотистых пятен: большими лебежами желтела выгоревшая трава, между этими круговинами внабрызг золотилась поникшая сурепка, бурела придорожная мурава, а в колках то здесь то там полыхали огненнолистые косматые березы — последние вспышки лета. Может, это и навевало тоску на сердце? Может быть. Но никогда не был Иван Федорович так напряжен,
Гулко процокали по мосту копыта и мягко сошли на песок. Сзади вразнобой простукотели кони разведчиков. И опять тихо. Напрягая зрение, Белоножкин всматривался в приближающуюся опушку леса. И вдруг где-то совсем рядом грянул выстрел. Словно тяжелой (почему-то ему показалось, сырой березовой) палкой ударило по левому плечу. Он машинально сунул руку в карман за маузером, но второй выстрел — теперь он отчетливо понял, что стреляли сзади, — резанул по спине. Боль молнией ударила в голову. «Позвоночник…» Белоножкин быстро обернулся и увидел направленный на него наган… Фильки Кочетова. У Винокурова и Чернышева из стволов винтовок шел легкий дымок. «Они стреляли… Предательство… Это Милославского дело…» Грянул третий выстрел. Комиссар не понял, попал или не попал в него Филька. Он рванул из кармана маузер, но никак не мог вытащить… Шпорами ударил по ребрам коня, тот, напуганный стрельбой и запахом крови, взвился и понес его вправо, назад к селу. «Речка… — мелькнуло где-то в тумане у Белоножкина. — А на мост не прорваться…»
— Погодите, я его сейчас сниму… — донеслось сквозь туман.
«Кто это?.. Он, Винокуров». Лошадь на полном галопе влетела в речку. Откуда-то издалека раздался выстрел, следом за ним еще один. «Снял». Перед глазами Белоножкина что-то перевернулось, поплыло, и он очутился… на покосе, запахло свежим сеном и конской попоной. Потом его куда-то приподняло и ударило о землю. Он очнулся. Под ним лежал конь. Чей-то голос сказал:
— Какой, черт, живучий…
Щелкнул винтовочный затвор. «Вот и все… А привез ли военком хлеба семье?..» На секунду промелькнул спящий Колька с зажатым в кулачке обмусоленным пряником, приплюснутый к постели нос Маши… Выстрела он уже не слышал.
А через десять минут к переполошенным разведчикам подскакали Винокуров, Филька и Чернышев. У Фильки тряслись губы и в неподдельном страхе таращились глаза.
— Что случилось? — кинулся к ним Чайников.
— Белые! — сползая с коня и садясь зачем-то на землю, произнес Винокуров. У него вздрагивали руки. — Комиссара убило.
— Как убило?
— Очень просто. На разъезд напоролись за речкой.
— Где они сейчас? Много их?
— А черт их знает. Там кусты…
На второй день вернувшиеся Чайников и Винокуров положили на стол перед Милославским маузер Белоножкина.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Попытки задушить восстание в самом его начале для властей не увенчались успехом. Повстанческое движение неудержимо росло и ширилось. На 26 августа 1919 года Главный штаб в Глубоком уже объединял одиннадцать военно-революционных районных штабов — Баевский, Ярковский, Нижне-Пайвинский, Кривинский, Решетовский, Долганский, Леньковский, Усть-Мосихинский, Тюменцевский, Кипринский, Овечкинский. В свою очередь эти штабы представляли собой население 41 волости.