Солона ты, земля!
Шрифт:
Настя заслонилась от него рукой, будто он собирался ударить.
— Ты не сердись. Завтра к вечеру я приеду к тебе Если жив буду. — Кривая улыбка блуждала у него на лице, а глаза были серьезны. Но он был пьян. Его ли не знать Насте. — Не сердись, Настюша, я приеду.
Филька посмотрел вслед своим товарищам. Посмотрела туда и Настя. В переднем всаднике она узнала нового комиссара, следом за ним ехал еще кто-то, в двадцати саженях дожидался Фильку Винокуров. Его Настя хорошо знала — он был собутыльником Фильки.
— Поезжай, я догоню, — крикнул ему Филька. И когда тот тронул своего коня, Филька наклонился к Насте и поцеловал ее в лоб. Он него пахнуло крепким перегаром самогонки. Настя едва успела заметить его глаза печальные, растерянные, и он ускакал вслед за товарищами.
«Что с ним? Наверное, раскаивается, совесть мучает?» — думала она, глядя просветлевшими глазами вдогонку скакавшему Фильке.
3
С вечера необъяснимой тоской щемило у Белоножкина сердце. «Что это со мной сегодня? — недоумевал он, собираясь в разведку. — Наверное, после поездки домой: разбередил себе душу». Но суровые годы революционного подполья выработали у него привычку всегда держать себя в руках. Поэтому он, как и обычно перед большой дорогой, дважды проверил седловку, осмотрел маузер, бегло пересчитал запасные патроны.
— Все готовы? — спросил он командира разведки Чанникова.
— Готовы, — ответил тот.
Полсотни кавалеристов стояли в строю. Разведку намечалось, по настоянию Белоножкина, провести глубокую. Предполагалось, если будет возможность, пробраться вплоть до Павловска, где, по слухам, размещался полк голубых уланов Анненкова.
— Поезжайте, а я на минутку зайду в штаб, — распорядился он. — Потом догоню.
Конники тронулись. У коновязи остались Филька, Винокуров и цыганского пошиба Чернышев.
— Мы с комиссаром приедем, — крикнул вдогонку Чайникову Винокуров.
Тот ничего не ответил, повел партизан напрямик, к грамотинской дороге по узкому переулку.
Комиссар вышел через полчаса, молча вскочил в седло и пришпорил лошадь. Чайникова догнали на развилке дорог. Убористой рысью обогнули колонну и пристроились в ее голове.
До Ребрихи комиссар молчал. Методично покачиваясь в седле, он изредка посматривал по сторонам, о чем-то упорно думал. Все это замечал Филька.
А комиссар думал о семье, о доме — о том, о чем он редко думал в последние годы. Вчера только он вернулся из Ильинки — за полтора года первый раз побывал дома. А сейчас на досуге вспоминал, как три дня назад он подъехал к Ильинке. Глянул с пригорка на заросшие травой улицы, на пестрые заплаты крыш родного села, и у него, закаленного большевика, прошедшего с 1905 года многие тюрьмы и каторгу, к горлу подступил комок, перехватило дыхание. В село спустился шагом и, сдерживая волнение, направился вдоль приземистых избушек.
На задворках самой
— Машенька! Маша!..
Девочка подняла над бурьяном голову, посмотрела на незнакомого всадника, что-то сказала игравшим с ней мальчикам и юркнула с ними в дикую заросль полыни. «Напуганы, людей боятся», — догадался он и, спрыгнув с коня, позвал снова:
— Машутка! Федя! Это я приехал. Где мать?
Из полыни показались любопытные напуганные глазенки.
— Выходите, не бойтесь. Не узнали меня?
В полыни о чем-то шептались, потом сразу высыпали оттуда четверо ребят.
— Тятя, тятя приехал!.. — бежали к нему голоногие и голопузые ребятишки один другого меньше. Самому младшему, Кольке, не больше четырех лет. Он едва ли помнил отца, бывшего дома полтора года назад. Маша, смышленая, взвитая девочка, конечно, узнала его.
— Тятя приехал, — звенела она на всю улицу. За ней катились Федька, Мишка и Колька.
Иван Федорович присел на корточки, распластав по земле широкие полы шинели, и сразу в охапку захватил всех ребятишек. Слезная пелена заволокла ему глаза, Поэтому он не видел, как, опомнившись, вдруг испуганно уставился на него, незнакомого дядю, меньшой, Колька, как, не веря своим глазам, рассматривал его Мишка. Белоножкин молчал, стараясь проглотить застрявший в горле комок. Он не мог произнести ни слова — только прижимал детские взлохмаченные головенки к своей груди.
— Ваня… — тихо послышалось сзади.
Иван Федорович стремительно обернулся. На пороге избы, заломив руки, стояла жена.
— Ваня! Жив!.. — кинулась она к нему. Иван Федорович одной рукой придерживал прижавшихся к нему ребятишек, другой обнял заплакавшую жену. — Живой? И не думала увидеть… Сколько слез пролила… Ведь ни слуху ни духу.
Из избы вышла, опираясь на кочергу, древняя старуха. Прикрыв ладонью глаза, она долго всматривалась в высокого здорового мужчину.
— Ванюшка, ты, что ль? Признать не могу.
— Мама!
Иван Федорович отпустил ребятишек, жену, торопливо сделал несколько шагов, обнял сгорбленную мать, поцеловал.
— Постарела ты, мама.
— Оно и ты не расцвел, виски-то заиндевели.
Все вошли в избу. Иван Федорович скинул шинель, — бросил на застланную полосатой дерюгой кровать деревянную кобуру с — маузером, сел. Ребятишки облепили его колени. Он гладил их лохматые выцветшие на солнце головы, смотрел на счастливо улыбавшуюся жену. Та стояла посреди избы, сложив на животе руки. Молчали.