Соловей мой, соловей
Шрифт:
Верочка потерла виски. Смирилась с несправедливостью мира. Кивнула.
– Ладно, - сказала она.
– Пойдем, куда шли.
– Настроения нет, - прошептала Маша.
– Человек погиб, не до музыки.
– Всегда должно быть до музыки, - возразила Вера, взяла ее под руку и повела с моста. Жизнь и смерть - тоже часть общей мелодии. Гигантская божественная симфония.
– Пафосно, - сказала Маша. Вера засмеялась, кивнула.
– Не без того. Давай о земном. Например, о дне рождения. Я тебе грампластинку сегодня подарю, а слушать до завтра не дам, хорошо? А
Ее голос потонул в звоне и грохоте очередной съезжающей с моста конки.
Магазин "Братьев Патэ" на Невском был новым, дорого отделанным. Сводчатый потолок, хрустальная люстра, модные темные обои в крупных ирисах. Со всех сторон, как дула оружий, на девушек смотрели блестящие раструбы граммофонов - поуже, пошире, высокие, низкие - но все сияющие в электрическом свете.
– Как воронки летума, - прошептала Маша, все еще под впечатлением от трагического случая.
– Когда их на вход изгибают и раскрывают.
– Ты видела?
– ахнула Вера.
– Когда же? Кто открывал?
– Один раз, - тихо сказала Маша.
– Когда бабушка умерла. Мама так убивалась. Хотела уйти в летум, попрощаться - ты же помнишь, бабушка последние полгода никого не узнавала, бредила. Гроб в синей гостиной стоял. Мама ночью туда пошла, я проснулась и за ней. Она плакала все. Руки выбросила - как на картинках, что-то прошептала. Летум начал изгибаться, расширяться, как будто к ней тянуться. Но тут папа вбежал. Схватил ее, встряхнул. Кричал на нее - шепотом, но сердито. Сказал - не вернется. Сказал - женщины из монде де ла морт вообще почти никогда не возвращаются...
Девушки прошли мимо высокой развесистой пальмы в красивой кадке. Приказчик был занят - перед ним, в кресле из набивного шелка сидел покупатель и, кивая головой, слушал звук ближайшего к нему граммофона - очень большого, по виду дорогущего. Из граммофона лился сочный баритон, певший про "стан твой понравился тонкий и весь твой задумчивый вид". Покупатель сидел к ним спиной - видны были лишь широкие плечи и полностью бритая голова.
Приказчик чуть поклонился, одновременно улыбнулся Вере и Маше - рад вас видеть - и сделал брови скорбным домиком - очень занят, не могу обслужить. Как-то при этом он еще и на Веру умудрился прищуриться восхищенно, а на Машу - одобрительно.
– Пойдем к грампластинкам, - сказала Вера. Они продавались в задней части магазина, выставленные в высоких красивых коробах-лотках, как будто тонкие и очень дорогие книги.
– Вот люди слушают серьезные романсы, - посетовала Маша.
– А то, что я хочу, некоторыми людьми считается чуть ли не пошлостью.
– Глупости, - отмахнулась Вера.
– Сам Чайковский говорил, что "Соловья" Алябьева без слез слушать не может. Сам!
Второй приказчик освободился и подошел к ним, кланяясь. У него были темные усы и модная прическа а-ля Капуль, по имени знаменитого французского артиста.
Вера объяснила, что они желали бы приобрести грампластинку с романсом "Соловей".
– Мне только непременно хотелось бы исполнение госпожи фон Роде, - добавила Маша.
– Я слышала, что это сейчас
Приказчик кивнул, проверил что-то в большой кожаном журнале за стойкой.
– Прошу прощения, - сказал он.
– Господин в большом зале только что приобрели последний экземпляр-с. Весьма популярное исполнение и, как вы изволили заметить, довольно редкое. Имеется в наличии исполнение госпожи Олимпии Баронат, по мнению многих, ничем не уступающее, а, возможно, и более превосходное-с. Позвольте вам, барышни, продемонстрировать?
Глупо, но Маша чуть расстроилась, махнула рукой.
– Нет-нет, я слышала, - сказала она.
– Ну надо же - только что купили!
– Пойдем и попросим этого господина, - решительно сказала Вера.
– Это же тот, лысый, который там граммофон выбирает?
Приказчик кивнул, чуть улыбнувшись. Было очевидно, что он придавал большое значение волосам и прическе, и полностью бритая голова покупателя наполняла его тщательно сдерживаемым превосходством.
– Пойдем, - Вера потянула Машу в большой зал. Маша пожала плечами - отчего не попробовать попросить. Это ведь не просто каприз, а каприз на день рождения - восемнадцать лет!
Бритый господин все сидел в кресле, спокойно и расслаблено, слушал пение.
"Тартаков" - вдруг вспомнила Маша фамилию баритона.
Девушки замерли в нерешительности - прерывать прослушивание романса казалось грубым - и тут господин, как будто почувствовав затылком их взгляды, обернулся. Удивленно приподнял темные брови, улыбнулся, кивнул.
Вера подошла к нему, он поднялся, она заговорила, а Маша не могла с места двинуться. Было в красивом, вопреки моде гладко выбритом лице этого господина, в его темных глазах, медальном профиле, что-то, глубоко ее взволновавшее - знакомое и опасное одновременно. И он, разговаривая с Верой, все время возвращался взглядом к Маше и чуть хмурился, как будто она его тоже удивила и наполнила смутными предчувствиями.
Маша вздрогнула, когда Вера тронула ее за руку. Она, оказывается, уже подошла к ней - а Маша все глаз не могла оторвать от незнакомца.
– Машенька, он не может уступить пластинку, - сказала она с сожалением.
– У какой-то важной для него молодой особы завтра день рождения, как и у тебя, и ему нужно сделать подарок - именно это исполнение. Хочешь, пройдем в Пассаж, там большой выбор, может, у них есть? Или давай возьмем Олимпию, тоже ведь хороша?
Маша сглотнула. Господин отвернулся, как будто с трудом, и заговорил с приказчиком. Видимо, сделал выбор. Маше почему-то было очень горячо и странно.
– Да, пойдем, пойдем, - сказала она. Ей казалось, что нужно уйти подальше, побыстрее, как будто на магазин опустилось облако тумана, и если из него выйти, то все снова станет ясно и нормально.
Они ушли не оглядываясь, но в дверях она снова почувствовала его напряженный взгляд.
– Этот господин...
– сказала Вера позже, когда они переходили Невский, стуча каблуками по деревянным шестигранникам настила.
– Вы друг на друга так странно смотрели. Как будто оба силились что-то вспомнить. Или угадать.