Соловей мой, соловей

Рэйн О

Кухарка, она же нянька, она же домработница Тереховых, дальняя родственница отца, из бедных, тульских - Елена Михайловна, укоризненно качала головой, когда он пробегал мимо кухни. Приносила ему в кабинет чай, печенье, бутерброды.

– Спасибо, спасибо, драгоценнейшая Ленмиха, - кивал папа, продолжая чертить, считать, проектировать.

Вот и сейчас он был так занят, что едва оторвался от бумаг.

– Конечно, идите на каток, Машенька, - сказал он.
– Вот-вот все таять начнет. Зима недаром злится, прошла ее пора... Ну, и так далее.

Маша

подошла, обняла отца сзади за плечи. От него пахло так надежно и хорошо. Папа погладил ее по руке.

– Купили что хотели-то?
– спросил он.
– Пластинку же собиралась тебе Вера подарить?

– Не купили, - сказала Маша.
– Той не было, что я хотела. На мосту стояли - видели, как работники лед нарезают... Одного под лед затянуло, вместе с лошадью. Воронка быстро раскрутилась, по течению понеслась... Грустно.

– Грустно, дочка, - эхом откликнулся папа.
– Грустно, что люди смертны.

– Что же делать?
– вздохнула Маша.

– Жить, - сказал папа.
– Покушать чего-нибудь и идти на каток. Вернуться не поздно, пройти по дому тихо, не уронить вешалку в прихожей, не наступить на кошку, как в прошлый раз, уснуть в своей кровати и проснуться восемнадцатилетней.

Маша засмеялась, поцеловала отца в затылок и пошла на кухню просить Ленмиху сделать им бутербродов.

Каток на Мойке был самый большой в городе, с ледяными горками, обведенный высоким забором из парусины.

Народу было много, играл оркестр, общее настроение было веселое и озорное. Последнее воскресенье перед обещанным приметами и календарем долгожданным потеплением. Как знать - если оно будет быстрым, к следующим выходным лед может подтаять, кататься будет уже нельзя.

Газовые фонари горели ярко, оркестр играл попурри из бравурных мелодий, отовсюду то и дело раздавался смех и веселые возгласы. Вера каталась не очень хорошо, а Машенька летала, как ветер - вся раскраснелась, много смеялась, чувствовала себя очень красивой и совсем-совсем взрослой.

Утреннего студента, зазывавшего их на каток, они так и не встретили, но познакомились с троицей будущих правоведов у палатки со сбитнем - ребята были веселые, обходительные, угощали их сбитнем, восхищались.

Высокий темноглазый Валентин позвал Машу сделать несколько кругов - он катался очень хорошо, уверенно, движениями сильными и скупыми. Он был без шапки, с длинным белым шарфом на шее, его светлые волосы развевались, он казался романтичным и загадочным. Маша смотрела на него и отчего-то волновалась, даже сердце билось чаще.

После они сняли коньки, немного посидели на скамейке, разговаривая об учебе, оперетте, завтрашней египетской выставке Британского музея. Потом решили пойти гулять все вместе. Вера выглядела очень довольной - молодые люди ей нравились.

Пошел снег - тяжелые, медленные, крупные хлопья, как последняя ласка уходящей зимы. На выходе с катка Маша засмотрелась на снежинки в свете фонаря, влетела в чью-то жесткую широкую грудь. Подняла голову извиниться

и обмерла. Тот самый бритый господин из магазина Патэ смотрел на нее в упор, и она вдруг подумала - какой он ужасно высокий, и - полтора миллиона человек в Петербурге, и надо же вмазаться физиономией именно в его пальто, и еще - как странно, что весь день она старалась о нем не думать, и вдруг опять смотрит в его темные глаза, и пахнет от него так странно и одуряюще, как будто она стоит в каком-то гипнотическом облаке.

Незнакомец тоже выглядел удивленным и смятенным, чуть отодвинул Машу от своего пальто, да так и держал за плечи. Его губы дрогнули - он собирался что-то сказать, но Валентин бросил господину "извините", взял ее за руку своей горячей ладонью, потянул прочь, за парусиновую ограду.

Все смеялись - и Маша смеялась. Все решили выпить портвейна - старший из молодых людей, длиннолицый Корней, знал одну отличную лавочку - и Маша решила, что выпьет портвейна. Все дурачились, держали друг друга под руки, старались идти в ногу - и Маша...

Она обернулась на вход на каток несколько раз, но там была просто толпа, откуда на нее никто не смотрел.

На Невском фонари были электрические, свет казался насыщенно-желтым, медовым. Валентин подтолкнул Машу в какой-то переулок, прижал к стене, поцеловал. Губы у него были горячие, сладкие от вина. Маша все сильней чувствовала, как кружится голова, но это ее не пугало - наоборот было весело, как будто она вот-вот оторвется от земли и улетит.

Валентин сжимал ее все крепче, потом вдруг укусил за губу и рука его заскользила вниз, как будто он хотел Машу ухватить и поднять повыше. Он дышал тяжело, а глаза его в тени казались очень темными, черными, как у того человека. От одной мысли о нем Маша застонала и тоже укусила Валентина.

– Маша, Коля, пойдемте же, - позвала Вера с улицы.
– Вы чего отстаете?

Они с трудом оторвались друг от друга и вышли к остальным в свет фонаря.

– Я пуговицу потеряла, - сказала Маша и сама удивилась, каким хриплым был голос. Она откашлялась. Вера подняла брови и улыбнулась.

– Корней предлагает приключение, - сказала она.
– Его родители живут в новом высотном доме на Фонтанке - шесть этажей. У него есть ключи от парадной и от чердака.

– Лучший вид в Петербурге!
– сказал Корней гордо.
– Ну, может быть, еще с Исаакия сопоставимый. Сердце замирает! Вы, барышни, любите, когда у вас сердце замирает?

Маша, сердце которой замирало сегодня уже столько раз, подумала, что пожалуй, острота ощущения ей несколько приелась, но компания уже все за нее решила, они уже шли по улице, они уже взяли еще портвейну.

– Ты не замерзла?
– спросил Валентин. Он нес Машины коньки, она держала его под руку.

Маша помотала головой.

– Но я обещала вернуться до полуночи, - сказала она, и тут часы на Думской башне пробили десять.

– Еще целых два часа, - сказал Валентин и сжал ее руку.