Соловей мой, соловей

Рэйн О

– Ерунда, - слабо сказала Маша.
– Просто показалось.

– Он очень красивый, - сказала Верочка.
– Хотя и в возрасте. И такой... нотабль. Как будто король в изгнании.

Маша кивнула и сменила тему, сильно споткнувшись и чуть не влетев под ближайшего извозчика.

У парадного разгружали чемоданы и картонки - наверное, кто-то въезжал в опустевшую квартиру едва не прогоревшего купца Илионова - конкуренции с новым ___ его лавка в Пассаже не выдержала. Он распродал товар, и вернулся в Самару, откуда десять лет назад

приехал покорять столицу.

Квартира была прямо над ними - небольшая, всего из трех комнат. Илионов не был женат и жил скромно - с каким-то то ли братом, то ли племянником намного его моложе. У того были тоненькие рыжие усики, большие глаза и набриолиненный пробор строго посередине прически - ото лба и назад, до самой шеи. Машу он не любил, даже в лифте отворачивался, а Верочке иногда улыбался снисходительно.

Девушки прошли мимо Степана - бывшего дворника, по старости и общей благообразности наружности продвинувшегося в швейцары-лифтеры, и очень этим довольного. Работа была не в пример легче, а золотой позумент на фуражке позволял ему чувствовать себя практически королем.

Степан кивнул им и продолжил наблюдать за перетаскиваним сундуков и коробок - он знал, что Варя с Машей лифтом не пользовались. Всего третий этаж, девушки молодые, моцион полезен.

– Дядя Андрей приехал таки!
– сказала мама, выглядывая в прихожую.
– Но он оказался не один, он привез из Лондона... свою... подругу.

Мама тяжело вздохнула.

– Не одобряешь?
– спросила Маша, подходя поцеловать маму. Они сегодня еще не виделись.

Мама пахла сиренью и масляными красками - знакомый с детства запах. Маша заглянула в комнату - и точно, на мольберте был свежий холст, на столике перед ним стоял большой букет сирени в черной египетской вазе. На холсте был эскиз, пока еще совсем невнятный - светлые пятна нежных цветов пересекались, накладывались друг на друга, совершенно пока непохожие ни на цветы, ни на вазу.

– Конечно не одобряю, - подтвердила мама.
– Она певица какая-то бывшая. Или актриса. Англичанка. Без имени, без денег, да еще и старше его лет на... много. Трудно поверить, что ее намерения в отношении Андрея бескорыстны.

Машенька кивала сочувственно. Мама очень любила дядю Андрея и всю жизнь, с самого отрочества, когда он уехал учиться, писала ему письма раз в месяц, он отвечал. Он был не родным ее братом, а лишь троюродным. Его мать умерла родами - нередкое явление в их семействе, отец был военным и не мог заниматься младенцем. Андрюшу взяла в семью бабушка - Машиной маме было тогда года полтора, а Вериной - около трех. Они выросли вместе, и мама его любила больше, чем всех остальных братьев и сестер, вместе взятых. Последние лет пять дядя Андрей жил в Лондоне, и мама очень страдала, что далеко и никак не выбраться.

Вера сняла шапку, повесила ее на вешалку у двери, тоже подошла поздороваться.

– Ах, Зоя Александровна, стоит ли из-за этого переживать?
– спросила она, целуя ее в щеку. Мама напрочь запретила Вере звать себя "тетей". Она и Машу пробовала приучить называть себя просто "Зоей", но Маша не захотела.

Вера заглянула в

комнату, ахнула мольберту и особенно цветам.

– Откуда же сирень в марте месяце, Зоя Александровна? И как вы со светом удивительно работать начали! Склоняетесь к импрессионизму?

Мама склонила голову набок, прищурилась на мольберт, поправила высокую прическу.

– Сирени у цветочников полно, финны возят, в парниках выгоняют, - сказала она рассеянно.
– У них все весенние цветы уже есть. А свет... Да, Верочка, имрессионизм. Техники несложны - смешение влажных красок, длинные мазки... Ах да - и совсем не использовать черный цвет.

– Зачем же ты тогда взяла черную вазу под натюрморт?
– спросила Маша.

Мама чуть покраснела, пробормотала что-то про "очень удачную форму" и "артистическую фантазию".

– Мы у себя в комнате отдохнем, - сказала Вера.
– Вы пишите, пишите, мадам художник, видно же, что вам не терпится обратно к мольберту.

Мама благодарно кивнула, улыбнулась.

– Верочка, ты свои вещи обратно переноси в голубой будуар, - сказала она.
– Не придется вам теперь ютиться вместе с Машей в ее комнате. Андрей не будет останавливаться у нас - он снял до лета бывшую илионовскую квартиру, будет жить над нами, но отдельно. В связи с его неожиданными... обстоятельствами, оно и к лучшему.

Маша и обрадовалась - снова можно будет побыть в комнате одной, когда захочется, и расстроилась немножко - с Верой было очень хорошо болтать, засыпая, шептаться о сокровенном, пересмеиваться. Маша выросла одиноким ребенком, но Веру любила, как сестру - летом ее обычно отправляли к Вериным родителям в деревню на пару недель.

– Мам, можно мы на каток пойдем вечером?
– спросила она.
– Ленмиха говорит - по всем приметам на следующей неделе потепление идет, все таять начнет. А я этой зимой всего трижды и выбиралась-то.

– А ужин?
– протянула мама.

– Мы холодного чего-нибудь поедим перед тем, как на каток... Ну пожалуйста.

– Отца спрашивай, - мама махнула рукой, глазами и вниманием уже вернувшись к своей сирени.
– Я-то думала, Андрей сегодня с нами будет ужинать, мы с Ленмихой и рыбки красной купили, и икры, и окорок... Но ему сегодня не до нас. А завтра в "Вене" будем праздновать, именинница у нас...

Мама подмигнула Маше, улыбнулась. Кивнула.

– Если отец не против - идите, катайтесь. Полезно и весело. Мы с ним вдвоем поужинаем. Но чтобы домой вернулись на извозчике и непеременно до полуночи!

Папа работал в кабинете - стол был завален бумагами, несгораемый шкаф в стене распахнут, везде счета, сметы, какие-то чертежи. Папина любимица, чёрная-пречёрная кошка Багира сидела на стопке бумаг, застыв, как обсидиановое пресс-папье и смотрела на окно, лишь дернув кончиком уха, когда Маша вошла в комнату.

Вячеслав Терехов был крупным петербургским подрядчиком. Работал много, постоянно, иногда даже из-за стола срывался, не дожидаясь второго блюда, мчался в кабинет - проверять что-нибудь в схеме, или звонить кому-нибудь важному по телефону.