Соловей мой, соловей

Рэйн О

Маша очень любила маму, они прекрасно понимали друг друга, говорить много не требовалось. Мама обычно говорила за всех присутствующих, от собедедника требовалось лишь кивать или мотать головой в нужные моменты. Дверь закрылась, в последний момент впустив Багиру, которая шла державным шагом, совсем не спешила, и не заметила, что ей едва не прищемили черный хвост. Она вспрыгнула Маше на колени, Маша рассеянно погладила ее и вернулась к книге.

Ферму сожгли, а детей накормили Пищей к моменту, когда в дверь постучала сонная непричесанная Вера,

опухшая и немного не такая красивая, как обычно.

– И вновь с днем рождения, - сказала она слабым голосом.
– Тебе что, совсем-совсем не плохо после вчерашнего портвейна? Ах, крепость и свежесть восемнадцати лет!

– Тебе-то всего двадцать, - сказала Маша.

– Ну да. И как раз эти два года очень отражаются на разнице в утреннем самочувствии. Как хорошо, что воскресенье и идти никуда не надо.

– Только вечером в ресторан, - улыбнулась Маша.
– И на выставку мы ведь собирались. По сравнению с мумиями ты будешь выглядеть великолепно.

– Спасибо, - кивнула Вера.
– Пойду причешусь и приведу себя в человеческий вид, нас же вот-вот должен посетить легендарный дядя Андрей.

Маша вернулась к чтению. Когда ей нравилась книга, реальность для нее сдвигалась, та, книжная, дышала и жила, а на этой, физической, приходилось концентрироваться с усилием.

В дверь позвонили. Краем уха Маша слышала голоса в гостиной, звуки отодвигаемой мебели, смех. Кто-то завел граммофон, глухо зазвучали первые оркестровые аккорды "Соловья". Маша улыбнулась - пусть не самое любимое исполнение, но романс ей все же подарили. Зазвучал голос певицы, и одновременно в ее комнату постучали. Маша подняла голову, резко выпадая из английской деревушки в утро своего восемнадцатилетия.

Багира резко села на ее коленях и коротко мяукнула, будто почувствовав Машину тревогу.

– Хорошо, что тебе Вера не купила пластинку вчера, - сказал папа.
– Было бы две одинаковых. Андрей вчера ухитрился последнюю приобрести - какую ты и хотела, Альму фон Роде. Пойдем подарки открывать и знакомиться.

"Соловей мой, соловей, - уверенно выводил прекрасный голос, - голосистый соловей, ты куда, куда летишь, где всю ночку пропоешь?"

Маша шла по коридору, как сквозь плотную горячую воду, каждое мгновение казалось растянутым, размазанным во времени. Еще шаг, и еще один. Как вчера к краю крыши. Сердце обмирало предчувствием.

Сопрано на пластинке забралось невероятно высоко, туда, где парят ангелы меж хрустальных тонких струн, которыми сшита гармония мира. Задрожало на пределе. Мир завибрировал. Маша встала в дверях, чувствуя, как глаза обжигают непрошенные слезы.

Он.

Андрей обернулся к ней, держа в руках черную египетскую вазу, которую вчера рисовала мама. Его глаза расширились, брови поползли вверх, рот чуть приоткрылся. Маша стояла соляным столпом и смотрела на того, о ком весь день пыталась вчера не думать и не вспоминать. Голос певицы все дрожал в заоблачных высотах, потом рухнул, сложив крылья, понесся к земле с немыслимым ускорением,

перед самым ударом подхватив себя и продолжив романс.

Андрей чуть не выронил вазу, пальцы дрогнули, он поймал ее в последнюю секунду.

– Ах!
– вскрикнула мама.
– Напугал. Это же моя любимая ваза для натюрмортов, я ее с закрытыми глазами рисую в любой технике. Вот, Андрей, и именинница. Наша Маша. Смотри, какая красавица выросла.

Андрей вздохнул, приходя в себя, провел рукой по бритой голове, будто поправляя волосы, будто забыл, что их нет. Маша присела в механическом, вбитом годами гимназии и училища книксене.

– С днем рождения, Машенька, - сказал Андрей. У него был не такой низкий голос, как она ожидала, но приятный, глубокий.

– Спасибо...
– Маша совершенно не собиралась называть его "дядей", и мысли заметались в попытке вспомнить отчество, - Андрей... Михайлович?

– Ну что же ты, можно же просто "дядя Андрей", - рассмеялась мама. Значит, Маша угадала.

– Андрей Михайлович - лучше, - быстро сказал Андрей.
– Зоя, убрала бы ты свою ценную вазу подальше, я сегодня что-то неловок, не смахнуть бы в повороте.

– Открывай, Машенька, открывай же подарки, - мама убрала драгоценную вазу в секретер, сняла иглу с пластинки и захлопала в ладоши.

Маша обернулась на отца - он стоял в дверях, сложив руки на груди и тоже улыбался. Маша вспомнила, что ее любят, что у нее праздник.

– Спасибо, - сказала она, не глядя на "незнакомца", чтобы не отвлекаться от легких веселых мыслей.

– На здоровье, - тихо ответил он и замолчал, ничего не говорил, пока все, включая подошедшую Веру, радовались и хлопали, когда Маша распаковывала подарки.

Тяжелый рыжий с золотом шелковый шарф от мамы - "под волосы тебе, красавица моя" прошептала мама, целуя ее.

Толстенный том "Новый сенсационный роман. Итальянский разбойник Музолино" в тканевом синем переплете от Ленмихи, которая стояла в дверях за папой и смущенно покраснела, когда Маша набросилась на нее с поцелуями, благодарностями и уверениями, что об этом романе она где-то что-то очень хорошее слышала и непременно почитает. Ленмиха махнула рукой, поправила седую косу и ушла, довольная, на кухню, пообещав вот-вот подать чаю.

Серебряная перьевая ручка от Веры, которая все поглядывала то на Андрея, то на Машу, что очень раздражало и отвлекало. Не понимает, что ли, что не о чем смотреть?

– Будешь ею писать в дневник, - сказала Вера.
– Про сердечные дела и души прекрасные порывы.

– Их нужно посвятить отчизне, - сказала ей Маша, почти сердито.

– Ну, можно и отчизне, - не стала спорить Вера и снова посмотрела на Андрея.

Маша не привыкла испытывать душевного смятения и сердечного беспокойства. Все в ее жизни всегда было спокойно и гладко. Поэтому сейчас трепет и возбуждение, все нарастая, внезапно довели ее до какой-то невидимой границы, за которой переродились в свою противоположность.