Совершенная курица

Вилинская Мария Александровна

Лисинька стрелой пустилась на зов и в одну секунду успела помахать хвостом, потереться у ног и возвратиться к Барбоске, который остался на месте, занятый вдруг мелькнувшею мыслию.

Скажите, пожалуйста,— спросил он,— что вы находите в этом старом труте?

И он кивнул на Тобишку.

Ах, сердце просит любви и привязывается к первому существу, которое покажется ему достойным!

Эта старуха самая лицемерная тварь!

Что вы говорите! Возможно ли? Ах, не подрывайте мою веру в прекрасное! Я так пламенно желаю

верить и любить!

Но если не стоит ни верить, ни любить?

О, боже! О, боже! Не верить!.. Не любить!.. Мир превратится в опустелый храм!

Но в мире, слава богу, не одни лицемерки! Есть существа честные, возвышен...

Ах, не ошибаетесь ли вы в ней?

В ком? В этой старухе? Я своими глазами убедился...

Ах, нельзя судить по наружности!

Какая наружность! Я ее по наружности принял за сахар, такие она сладкие глаза строит!

Ах, предвзятая мысль часто вводит в невольное заблужденье, незаметно заставляет поступать несправедливо!

Но ведь я собственными глазами...

Ах, не доверяйте ни зрению, ни слуху — доверяйте только сердцу! Часто одна какая-нибудь едкая порошинка... или даже просто на предмет не так падает освещение, и все уже представляется в другом свете! Раздражен слух каким- нибудь неприятным шумом, и его утруждает самая гармония! Только сердце...

Вы подразумеваете чутье? — прорычал Барбоска.

Ну, чутье, если хотите... Не будем спорить о словах! Будьте великодушны, прощайте мне неточность выражения; ведь я выросла в уединении, я не ученая... Я знаю очень немного, да и то ничтожное знание досталось мне с трудом. Сколько помех! Сколько преследований! О, какое бесприютное детство! Какая безрадостная, сиротливая юность!

При одном воспоминаньи глаза ее затуманились слезами и рыльце приняло такое выраженье печали, что не только юный Барбоска, а и закаленный Бульдог смягчился бы непременно.

У каждой чувствительной твари имеются свои горестные воспоминания, и какой угодно Иеремия легко может пробудить сочувствие, если только сумеет искусно затронуть слабые больные струны.

Перед Барбоской мелькнуло его детство, его юность...

Лапа его невольно протянулась к лапке товарки по жизненным невзгодам.

Где ваша родина? — спросил он с участием.— Каким несчастным случаем вы сюда попали?

Моя родина?—отвечала она с меланхолическою улыбкой.— Я и не знала родины!

Как не знали?

Не знала. Мы изгнанники.

Изгнанники?

Да. Мать моя должна была бежать из отечества... Наш лес караулил сторож Максим, бородатое, грубое, безжалостное чудовище, которое завело у себя целый курятник и, свирепо почмокивая губами, с адским смехом пожирало бедных, беззащитных курочек...

Невзирая на все сочувствие к несчастиям рассказчицы, что-то кольнуло Барбоску в сердце...

И колотье это тотчас же отразилось на его простодушной, бесхитростной морде.

Может

статься, что от зорких глазок рассказчицы и не ускользнуло облако, омрачившее ее юного слушателя, но она по этому поводу не сделала никакого замечания, только на рыльце ее выразилось столько страдания, что Барбоска сконфузился за допущение недостойной мысли.

Мать случайно познакомилась с несчастными жертвами, — продолжала рассказчица, — и решилась, хотя бы с опасностью для жизни, помочь им. Долго она взыскивала средство, наконец, в одну ночь ей удалось проникнуть в курятник...

Невольный лай вырвался у Барбоски... Он тотчас же опомнился, совершенно смутился и проворчал:

Извините... Я прервал вас... Вашей матушке удалось проникнуть в курятник... И?..

И отворить двери обреченным на истязания и смерть,— кротко взглянув на него, продолжала рассказчица.— Бедные создания опрометью кинулись на волю, сбились в проходе, и в смятеньИ какая-то закудахтала... Варвар выскочил с ружьем... Мать моя была ранена, но нравственное мужество дало ей силы добежать до норы, схватить меня и пробраться за границу владений Максима. О, что это было за бегство! Она на каждом шагу спотыкалась, стонала от мучительной раны...

Волненье пресекло ее голос... Мягкая лапа Барбоски снова невольно протянулась...

Благодарю,— прошептала она дрожащим голоском, помолчала, как бы подавляя одолевающее ее волнение, затем продолжала снова:

Мы поселились в чужом небольшом леске, недалеко от деревеньки. Мать моя, хотя поправилась, но уже не наслаждалась здоровьем и утратила прежнюю ясность духа. Рана от картечи мучительно ныла, но еще мучительнее ныли раны сердечные. Ах! Сердечные раны незалечимы!

Сочувственный визг вырвался из груди Барбоски.

Некоторое время мы вели безрадостную, бедную, но спокойную жизнь, но раз, гуляя под вечер по чаще, мы встретили горько плачущую и прикрывающую крыльями цыпляток наседку...

Опять Барбоску что-то кольнуло в сердце...

Однако, как сильны в нас предрассудки! — подумал он с досадой.

Мать подошла к ней, старалась ее успокоить и скоро узнала ее грустную историю. У нее было семеро детей, и трое старших были зажарены в это утро; она в порыве отчаяния вырвалась с остальными из курятника, скрылась в этой чаще, каждую секунду ожидала преследования и не знала, что ей делать.

Мать моя не колебалась ни минуты.

Норка у меня убогая,— сказала она несчастной наседке,— но вы с малютками все-таки найдете там убежище! Вы слишком слабы, я поддержу вас...

Она подхватила наседку под крылья, я, по ее знаку, тотчас же собрала испуганных малюток, и мы поспешили к норке...

Но наседку так растрогало участие моей матери, что с ней сделалась истерика, и она огласила лес истерическим хохотом.

Это всех нас погубило! Преследователи напали на наш след и настигли нас.