Современный югославский детектив

Николич Милан

Гашпарац был доволен ходом беседы. Казалось, совместное занятие согрело парню сердце, настроило на искренние признания, которые даже пугали адвоката.

— Чем он занимался? — спросил Гашпарац.

— Да кто его знает, всяким. Увлекался спортом, многими видами, потом бросал, хотя его каждый раз отпускали неохотно, пристрастился к автостопу, потом взялся за другое…

— За контрабанду?

— Откуда вы знаете? — Звонко испуганно взглянул на него.

— Ну, это же обычно дело, — неопределенно заметил адвокат.

— Компании у него были разные,

и со всеми в конце концов он ссорился, — продолжал Звонко, словно ощутив потребность исповедаться, выложить все, что накопилось у него в душе за долгие годы. — Разные компании, начиная от порядочных ребят и кончая подонками. И всюду его принимали. Была и настоящая шпана, жулье, некоторые отбывают срок, но были и приличные, папенькины сынки… Он же сам себе хозяин, знаете, рос без родителей, жил у старой тетки, она оглохла и почти ослепла, когда еще мы были маленькими… Я не мог с ним тягаться, у меня была мать… Мальчишкой она меня здорово сторожила, только потом я понял: случись со мной что–нибудь, мать бы не перенесла…

— А вам не хотелось отставать от него?

— Конечно. Никогда я не переставал им восхищаться. В самом деле, я сразу к чему–нибудь привязываюсь, а он все с легкостью бросает и тут же находит новое. Этой его черте я больше всего завидовал.

Гашпарац подождал, не добавит ли Звонко еще что–нибудь, и, поскольку тот молчал, спросил:

— Так было и с девушками?

— Он, наверное, хотел, чтобы и здесь так было. Но… я думаю, Розу он любил по–настоящему.

Звонко умолк, казалось, на эту тему ему говорить не хотелось. Гашпарац решил перевести разговор на другое: позже, подумал, вернусь к этому.

— Ладно, — сказал он, — как же при таком непостоянстве он сумел получить профессию?

— Ну, это была его цель. Тут он проявил редкое упорство. Твердо решил — и добился. Ясное дело, ссорился и с учителями, и с мастерами, а закончил как надо.

— А работа?

— Ну, ее он менял запросто. Из «Металлиста» ушел после того, как мастер на него накричал: для Валента этого было достаточно, чтобы уволиться. Он, понимаете, очень самолюбивый. Взял и ушел.

— А вы за ним?

— И я за ним как дурак. Сейчас понимаю, до чего я был глуп. Наступило время, и у меня открылись глаза — наверно, это приходит с возрастом. Без всякого повода в один прекрасный день у меня пропала охота тягаться с ним и мерить все его меркой. Когда он ушел из «Гефеста» и махнул в Германию, я не дал себя одурачить и остался.

— А почему он ушел из «Гефеста»?

— Да опять ерунда. Разругался с директором.

— С директором? Мне он показался человеком покладистым.

— Валент может любого вывести из себя, — вздохнул Звонко. — Как только мы туда устроились — а попасть туда непросто, место денежное, — директор сманил его в канцелярию: у Валента хороший почерк, да и в математике он смыслит. И зарплата там, естественно, побольше. Ну и конечно, новый господин почувствовал себя важнее директора. Кончилось криком, и тогда Валент подал заявление об уходе.

— А он не говорил почему?

— Нет, это не

в его духе. Люди болтали, будто директор поворовывает, а Валент его уличил. Но это глупость. Я знаю Валента: он бы не стал трепаться, если б что и пронюхал, да и не донес бы. Для него это вопрос чести.

— И тогда он уехал в Германию?

— Да.

— И бросил Ружицу?

Звонко испытующе взглянул на адвоката, словно стараясь понять, что кроется за этим вопросом, не хочет ли тот задеть его, намекнуть на любовь к Ружице. Однако Гашпарац не подымал головы и старательно тер какую–то деталь.

— Да, — сказал Звонко. Потом помолчал, поразмыслил и добавил: — Только она его ждала. Сам не знаю почему, но ждала.

— А он?

— Он как всегда. Посылал открытки. Знаете, в нем хуже всего то, что он дурной не только для себя, он измывается и над другими, приносит одни неприятности и горе.

— А вам?

— И мне тоже. Вот, например, когда случилось то дело на предприятии и я оказался без алиби. Все из–за него, понимаете?

— Правда?

— Конечно. Мы целый день были вместе. Ездили в Белград, на этом самом мотоцикле.

— А зачем?

Звонко помолчал, внимательно посмотрел на Гашпараца, как бы проверяя, не слишком ли заболтался, потом взглянул на вымазанные в керосине руки адвоката, и это, похоже, его ободрило. Он сказал:

— Привез из Германии какие–то часы. Мы поехали их пристроить.

Гашпарац ничего не сказал. А Звонко вдруг ощутил потребность высказать все, что накопилось у него на сердце, и выпалил одним духом:

— Я всегда знал, что и Розе он причинит горе.

— Вы думаете, она из–за него?..

— Ничего я не думаю.

X

Когда на следующее утро адвокат пришел в контору после очередного судебного разбирательства, стажер сообщил, что ему дважды звонила женщина. Она не захотела назваться и не объяснила, зачем он ей нужен. Женщина лишь поинтересовалась, когда можно застать Гашпараца. Ей сказали, что это зависит от дел, но, как правило, адвокат остается до трех и позднее. Женщина сказала, что придет сегодня около трех и очень бы просила господина адвоката дождаться ее, у нее к нему важное дело.

И вот Гашпарац снова стоял у окна, на своем обычном месте, курил, направляя маленькие облачка дыма навстречу солнечным лучам, и смотрел на оживленное в послеобеденные часы движение по площади Свачича. Струйка, которую пускал в бассейн мальчик–фонтан, радужно сверкала на солнце.

Гашпарац думал о том, как странно могут складываться обстоятельства: он с трудом заставлял себя идти домой и подолгу задерживался в конторе, а когда в один прекрасный день, собравшись с силами, готов уйти пораньше, возникает некая помеха. И это настолько неожиданно, как, скажем, телефонный звонок женщины, которая, кстати, может и не прийти. Но он должен ее ждать, ибо кто знает, в чем дело. Похоже, Штрекар абсолютно прав, когда говорит, будто все в жизни переплетено и так запутано, что размотать клубок попросту невозможно, а тем более нельзя предусмотреть что–либо заранее.