Совы в Афинах
Шрифт:
Кто-то спешил по улице неподалеку. Рука Менедема упала на нож, который он носил на поясе. Может быть, мне все-таки следовало взять с собой факелоносца, подумал он. Как и в любом эллинском городе, ночь была временем, когда воры и разбойнички выходили на улицу. На Родосе их было меньше, чем у большинства, по крайней мере, так всегда думал Менедем. Но встреча даже с одним из них могла обернуться катастрофой.
Этот парень, однако, проигнорировал Менедема. Он поспешил на юг, к центру города. Менедем поднес руку ко рту, чтобы приглушить смешок. Другой мужчина не был вором, за исключением, возможно,
Другой мужчина, а затем еще один, тоже ускользнул на юг. Менедем остался там, где был. Только одна женщина имела для него значение прямо сейчас. Он знал, что Баукис вернется в эту часть города, на эту самую улицу. Ему не нужно было ее искать. Она была бы здесь.
И что потом? спросил он себя. Она все еще жена твоего отца. Если ты сделаешь что-нибудь вроде того, что собираешься сделать… Он вскинул голову. Он еще ничего не сделал , или, во всяком случае, не сделал ничего особенного. Один поцелуй за три года - что это было? Это не могло быть ничем.
Тебя не должно быть здесь. Ты должен быть в постели. Ты должен спать. Неумолимая, как Фурии, безжалостная, как штормовые волны, совесть терзала его. Наконец, к его удивлению, она загнала его обратно в дом. Может быть, я действительно свернусь калачиком и усну. Утром я буду чувствовать себя хорошо. Для него ощущение добродетели было приятной новинкой.
Он лег, но сон, как его ни уговаривали, не приходил. Он уставился в потолок, его мысли были полны беспокойства. Он знал, что ему следует делать, и он знал, что он хотел сделать, и одно не имело никакого отношения к другому. Вскоре темнота в его комнате стала немного менее абсолютной. Полоска лунного света проникла в окно. Менедем пробормотал проклятие.
Вскоре после восхода луны он услышал вдалеке сотни - нет, тысячи - женских голосов, поющих. Возвращаясь в полис из святилища, женщины Родоса восхваляли величие белорукой Геры. По мере приближения хор становился все громче и слаще.
“Я пою о Гере, о золотом троне, которую родила Рея’, - скандировали женщины.
“Королева бессмертных, выдающаяся своей красотой, жена и сестра громкоголосого Зевса. Славный, которого все благословенные на высоком Олимпе благоговеют и чтут, подобно Зевсу, который наслаждается громом“.
“Зевс!” Сказал Менедем. Это была не молитва. Он вскочил на ноги и накинул хитон. Выходя из своей комнаты, он закрыл за собой дверь. Любой проходящий мимо подумал бы, что он остался внутри. Тихо, как сова, парящая на крыльях с мягкими перьями, он спустился вниз и вышел из дома.
Песня женщин наполнила город, когда одна группа за другой покидали главную процессию и направлялись к своим домам. Тут и там Менедем также слышал визги, хихиканье и пару воплей, когда родосские мужчины наносили визиты того или иного рода возвращающимся женщинам.
Голоса, переходящие в песню, доносились по улице к дому Менедема и тому, где жил Соклей. Менедем нырнул в лунную тень, более черную, чем чернила, которые они с кузеном продавали в Афинах. “Прощайте!” -
И вот появился Баукис, рука об руку с тетей Тимократ, оба они все еще пели хвалу супруге Зевса. Они остановились перед домом матери Соклея. “Спокойной ночи, дорогая”, - сказал Тимократ.
“Прощайте”, - сказал Баукис. “Разве это не было чудесно?”
“Так всегда бывает”, - ответила пожилая женщина. “Быть единым с богиней...”
“Чтобы побывать в городе”, - сказал Баукис. “Чтобы побывать за пределами города!”
Тимократ рассмеялся. “Это так”, - согласилась она. Затем она зевнула и снова рассмеялась. “Выходить на улицу, когда я обычно сплю”.
“Я не думаю, что буду спать всю ночь”. Голос Баукиса звенел от волнения, как натянутая струна кифары.
“Хорошо, дорогая. Я знаю, что я так и сделаю”. В голосе тети Тимократ звучало удивление и терпимость к молодости своей невестки. Она открыла дверь, еще раз сказала “Спокойной ночи” и вошла внутрь.
Баукис вздохнула, затем снова запела хвалебную песнь и направилась к своему дому. Менедем едва слышал ее из-за стука собственного сердца. Ты можешь позволить ей войти впереди тебя, затем войти самой и вернуться в постель. Никто ничего не узнает. Ты можешь.
Он вышел из тени. Гимн Баукис Гере внезапно оборвался. Она замерла. “Кто там?”
“Только я”. Голос Менедема дрогнул. Его ноги были такими легкими от страха, как будто он собирался вступить в морское сражение, он подошел к ней.
“О, Менедем”. Ответом Баукиса был лишь еле слышный шепот. “Что ты здесь делаешь?”
Он чуть не рассмеялся. Но это было не смешно, и он знал, что это не так, и она тоже должна была это знать. Не говоря ни слова, без звука, он протянул руку и коснулся ее щеки тыльной стороной ладони.
На этом все могло закончиться. Она могла бы вздрогнуть. Она могла бы убежать. Она могла бы закричать. Вместо этого она вздохнула и поежилась, как будто настоящая македонская зима внезапно обрушилась на этот крошечный уголок Родоса. “О, Менедем”, - снова сказала она, на этот раз совершенно другим тоном. Она снова вздрогнула. “Мы не должны”.
“Я знаю”, - ответил он. “Но...” Пожатие плечами. “Я пытался притвориться, что этого здесь нет уже три года. Каждую весну я убегал к морю, чтобы не думать о тебе. Каждую осень, когда я возвращаюсь домой...” Он наполовину отвернулся, но затем повернулся обратно, притягиваемый так же непреодолимо, как железо магнитом. Он снова погладил ее по щеке. Всего на долю удара сердца ее дыхание согрело его ладонь. Но он уже был в огне - или это был лед?
Баукис тоже начала отворачиваться, но обнаружила, что не может, как и Менедем. “Мы не должны”, - снова сказала она. Она посмотрела на усыпанное звездами небо. Менедем зачарованно смотрел на гладкую линию ее шеи в лунном свете. Может быть, любовь была болезнью. Но сколько других болезней знали врачи, когда страдающий хотел чего угодно, только не вылечиться?