Совы в Афинах

Тертлдав Гарри

“Что? Это?” Ее рука снова сомкнулась на нем. Он почувствовал, что начинает подниматься. Если бы он встретил ее несколькими годами раньше, они бы уже снова занимались любовью. Ему потребовалось немного больше времени между раундами, чем у него было в двадцать с небольшим.

Но, несмотря на то, что его отвлекли, он покачал головой. “Нет, дорогая. Когда-нибудь скоро тебе нужно будет соблазнить своего мужа. Нанеси что-нибудь шафрановое и накрась лицо. Когда он заберет тебя, вытяни свои тапочки вверх, к крыше ”. Он знал, что цитирует

клятву в Лисистрате, но Аристофан сказал это лучше, чем он мог.

“Ты говоришь мне это сейчас? Когда мы такие ?” Ксеноклея схватила его руку и положила на свою обнаженную грудь. Хотя у нее и Протомахоса были замужняя дочь и маленький внук, ее груди были такими же твердыми и торчащими, как у молодой женщины - вероятно, она сама не кормила своего ребенка грудью.

Менедем знал, что она сердита. Он также знал, что должен рискнуть этим гневом. “Я верю, дорогая”, - серьезно сказал он. “Если случится так, что ты будешь беременна, ему лучше иметь возможность думать, что это его”.

“О”. К его облегчению, гнев Ксеноклеи испарился. Она вздохнула. “После тебя он будет заплесневелой соленой рыбой после кефали”.

“Ты милая”, - сказал он и, возвышаясь над ней, вытянул ее ноги к крыше, хотя на ней не было тапочек. После этого она снова заплакала. “Не делай этого”, - сказал он ей, проводя рукой по милому изгибу ее бедра. “Это было весело. Нам понравилось. Помни это. Забудь об остальном”.

“Все кончено”. Ксеноклея плакала сильнее, чем когда-либо.

“Может быть, мы найдем другой шанс, если твой муж пойдет на симпозиум или что-то в этом роде”, - сказал Менедем. “Но это было хорошо - таким, каким оно было, - даже если мы этого не сделаем”.

“За то, что это было”. Ксеноклее явно не понравилось, как это прозвучало. “Я хотела, чтобы это было...” Она вздохнула. “Но этого не произойдет, не так ли?”

“Нет”. Менедем был по-своему честен. “И даже если бы это было так, через некоторое время ты бы решил, что предпочел бы сохранить это. Поверь мне, моя дорогая - ты бы так и сделала”.

“Ты не представляешь, как это мало”, - сказала Ксеноклея. Для кого-то вроде Менедема, который ассоциировал аттический акцент с мудростью и авторитетом, ее слова имели дополнительный вес из-за того, как она их произносила. Она сказала: “Если я возьму Протомахоса в постель, он может упасть замертво от неожиданности”.

“Сделай это в любом случае”, - сказал ей Менедем. Независимо от того, какой вес имели ее слова, он оставался уверен в том, что требовалось в данной ситуации. “И, кроме того, любовь - кто знает? Если ты сделаешь его счастливым, возможно, он сделает счастливой и тебя ”.

В голосе Ксеноклеи слышался только уксус. “Вряд ли! Все, что его волнует, - это собственное удовольствие. Вот почему...” Она не продолжила, не словами, но крепко сжала его.

“Ты мог бы научить его, ты знаешь. Я думаю, он сможет научиться,

если ты это сделаешь. Он не глупый мужчина. Дружелюбные женщины научили меня”, - сказал Менедем.

Жена Протомахоса уставилась на него, ее глаза казались огромными в темноте.

Она снова рассмеялась, на этот раз на другой ноте. “Забавно, что прелюбодей дает мне советы о том, как лучше ладить с моим мужем “.

“Почему?” Спросил Менедем, поглаживая ее. “Он будет здесь. Я нет. Ты должна получать все возможное удовольствие, независимо от того, где ты его получаешь”.

“Ты это серьезно”, - удивленно сказала Ксеноклея.

Менедем опустил голову. “Да, конечно, хочу”.

“Конечно’, “ эхом повторила она и снова рассмеялась. “Неудивительно, что у тебя так много женщин - не пытайся сказать мне, что ты впервые играешь в эту игру, потому что я знаю лучше. Ты слишком хорош в этом, намного лучше. Но ты действительно хочешь, чтобы все хорошо провели время, не так ли?”

“Ну, да”, - сказал Менедем. “Жизнь становится намного приятнее, когда ты делаешь, и большую часть времени ты можешь, если только ты будешь немного работать над этим. Ты так не думаешь?” Теперь он сжал ее и наклонил голову, чтобы подразнить языком ее сосок.

У нее перехватило дыхание. “Если ты продолжишь это делать, я никогда не захочу отпускать тебя, а я должна, не так ли?”

“Боюсь, что так”. Он поцеловал ее в последний раз, надел свой хитон и бесшумно спустился по лестнице. Дверь спальни тихо закрылась за ним.

Он выглянул во двор из темноты у подножия лестницы. Никаких шевелящихся рабов. Хорошо. Он поспешил в маленькую комнату, которую выделил ему Протомахос. Он почти добрался туда, когда жужжащий козодой, низко пикирующий за мотыльком, пролетел перед его лицом и заставил его в тревоге отшатнуться.

“Глупая птица”, - пробормотал Менедем. Вот и дверь. Он вздохнул с облегчением. Он добрался.

Он отодвинул засов, открыл дверь, вошел внутрь и закрыл ее за собой на засов. В комнате было чернильно темно. Лампа не горела, но ему и не нужно было ничего, чтобы найти кровать. Он сделал один шаг к ней, когда глубокий голос произнес из мрака: “Добрый вечер, сын Филодемоса”.

Менедем замер. Лед поднялся по его позвоночнику быстрее, чем белка, взбирающаяся на дерево. Если Протомахос поймал его, когда он пробирался обратно в свою комнату, это было почти так же плохо, как застать его в постели с Ксеноклеей. “Я... я могу объяснить...” - начал он, а затем замолчал, когда разум начал преодолевать первый шок ужаса. “Фурии тебя побери, Соклей!” - вырвалось у него.

Его кузен тихо рассмеялся, там, в темноте. “Я просто хотел, чтобы ты подумал о большой редиске у себя в заднице или о том, что еще Протомахос мог бы с тобой сделать, если бы застукал тебя со своей женой”.